Читать книгу "Песни сирены - Вениамин Агеев"

Накануне моя подруга рассказала мне о том, как пыталась уговорить Шакирова оставить Генку в покое и как тот лишь недобро усмехнулся в ответ. «Ничего, – сказал Алекпер, – теперь до страшного суда его покой никто не потревожит». Как бы ни была Алла напугана этими словами, она всё же надеялась, что Шакиров шутит, но тот уверил её, что говорит правду. «Дёрганый какой-то фраер попался, – так объяснил он Алле обстоятельства происшествия, – сам на ножик налетел. Я не собирался его убивать, я его даже пальцем тронуть не успел, пригрозил только».

Потом Алла снова плакала и снова просила у меня прощения. За всё, что случилось с нами с тех пор, как всплыла эта злополучная кассета, за то, что из-за её авантюр мы оказались в таком дерьме, а больше всего – что меня здорово удивило – за то, что Алик воспользовался её телом, пока она лежала без сознания, то есть как раз за то, в чём не было её вины. Но она, видимо, считала, что вина была, и что, в любом случае, именно это для меня наиболее важно. Тогда она ещё не знала, что не только события последних суток, но и вообще всё, что было с ней связано, утратило для меня почти всякое значение. Единственное желание, которое у меня теперь ассоциировалось с Аллой, – держаться от неё подальше.

ХХХХХ

Очевидна абсурдность утверждений, будто смысл любви – в совокуплении ради размножения и даже просто в утолении мгновенной жажды обладания; если уж говорить об обладании, то тогда только об увековечении его – в свете метафизики пола это очевидно.

Так понятнее природа верности и ревности: ни животное чувство, ни продолжение рода, строго говоря, не требуют этих проявлений. Скорее наоборот, привязанность к одному партнёру ограничивает воспроизводительную функцию, и, напротив, беспорядочные связи биологически гораздо перспективнее. Но когда в отношениях с любимой женщиной уже достигнута определённая степень самоутверждения, причастности полноте бытия, преодолена экзистенциальная потерянность тварной жизни, эрос обнаруживает свою движущуюся, перемещающуюся природу. Любовь обращается в ненависть, рождается бессознательное стремление к разрушению, вплоть до убийства, до измены; это абсурд, конечный провал, ибо от любви-ненависти ни личность, ни род не приобретает ровным счётом ничего.

В любви существует жажда полного, физического и душевного обладания другим существом; этот поверхностный аспект любовного переживания объясняется только гордыней человеческого Я, его стремлением к могуществу. Да, мы называем этот аспект «поверхностным», ибо он сформирован социальными условиями и предрассудками, скрывающими глубинные и невысказанные слои человеческого существования. Это жажда обладания и господства, самоутверждение в собственных глазах, равно как и в глазах окружающих. Но это лишь невротическая компенсация, обратная сторона комплекса неполноценности, обездоленности человека, затерянного в смешениях бытия и небытия. А ведь эрос по своей метафизической природе и есть одно из естественных средств преодоления экзистенциальной потерянности. Роль, которую играет здесь «ценность» эротико-сексуального обладания, конечно, выходит за рамки простого самоутверждения – речь идёт о подлинном «бытии» в любви – и здесь спрятан ключ к пониманию феноменологии и ревности, и сексуального деспотизма. Мужчина, чьё сознание «здесь», не погружён в подлинную глубину; он «кормит» компенсаторные проявления своей самости, проявления низменные и примитивные. В его поведении господствует «гордыня самца», что само по себе просто смешно. Феномен ревности – скорее феномен не самой любви, но социальной «чести». Следует ещё раз подчеркнуть: жажда господства и сексуальный эгоизм – компенсация и «анестезия» тёмного по своей природе комплекса неполноценности, тогда как подлинно высокой целью эроса является как раз преодоление ограниченности и замкнутости в самом себе, преодоление эгоизма внешнего, эмпирического человека.

Юлиус Эвола, «Метафизика пола», 1958

XXXXXI

Вражда между любовниками – явление не только возможное, но и нередкое, а вот к дружбе они решительно неспособны, поскольку в их отношении друг к другу всегда присутствуют элементы ревности и эгоизма.

Джордж Байрон

Сейчас, в то время, как я дописываю последние строчки этой истории, пристроившись, за неимением письменного, у своего кухонного стола, Алла сидит на лавочке во дворе, куда она не так давно спустилась «подышать воздухом». Вот уже восемнадцать дней, как она живёт со мной. Из больницы я привёз её прямо к себе, отчасти из-за сострадания, отчасти из-за того, что если бы я поступил иначе, меня не поняли бы мои коллеги, и Вадик Большаков – в первую очередь. Так что мне снова пришлось проявить конформизм и сервилизм вразрез с благородными принципами, которые когда-то проповедовал Лёня Соловьёв. Но зато я избежал лишних вопросов. Тем более что ни Вадик, ни прочие не подозревают о том, что всего лишь через неделю-другую – как только у моей бывшей подруги срастётся кость предплечья и она научится сама справляться с простыми бытовыми нуждами – мы поедем к ней домой, чтобы там попрощаться и расстаться уже навсегда. Алла и сама об этом пока что ничего не знает. Правда, она ощущает, что наши отношения изменились, но, скорее всего, приписывает моё охлаждение, которое полагает лишь временным, оскорблённому чувству ревности. На самом деле у меня для неё уже ничего не осталось – ни ревности, ни любви – ничего, кроме жалости. И даже жалость меня тяготит, я с нетерпением жду, когда в душе наступит звонкая тишина равнодушия к ней, а для этого, по меньшей мере, необходимо перестать видеться. В нашем совместном проживании больше всего неприятны те минуты, когда Алла ластится ко мне, хотя она тактично не переходит известных границ. Мы с ней уже давным-давно, ещё со времени первой поездки в посёлок кирпичного завода, не были близки – сначала из-за ссоры, а потом, как она считает, из-за случившегося с ней несчастья. Она терпеливо ждёт моей инициативы, и даже не исключено, что думает, будто я воздерживаюсь из гигиенических соображений. А я просто не испытываю к ней никакого влечения, потому что мне кажется, что от Аллы веет тленом смерти. Между прочим, за то время, что она живёт у меня, я дважды оставался на ночь у Ольги – просто потому, что мне не хотелось идти домой. Благо с такой работой не нужно мудрить с отговорками. Можно просто позвонить и сказать, что до утра меня ждать не стоит, и ни у кого не возникнет лишних вопросов. Причём если в первый раз Норка проявляла скромность, то во второй – решительно перешла ко мне на диван, принеся свою подушку, и мы провели вместе очень нескучную ночь. Конечно, это ничуть не напоминало Аллочкины фейерверки, но, в общем-то, всё было хорошо. Сексолог Васнецов мог бы сказать по этому поводу, что иногда после бланманже простой чёрный хлеб с селёдкой может показаться необыкновенно вкусным. Но главная суть перемены, по-моему, заключалась в том, что я смог избавиться от своего старого стереотипного табу – «с друзьями не спят». Ещё как спят! И получают от этого процесса большое удовольствие. На этот раз Лёня Соловьёв мог бы меня похвалить. Оторвавшись друг от друга, мы с Норкой лежали рядом и по-приятельски болтали ни о чём и обо всём. Сначала она ни с того ни с сего вспомнила о своём замужестве, в крушении которого мне действительно было суждено сыграть определённую роль, но, как выяснилось, совсем не в том виде, как я это себе представлял. Оказалось, что непосредственным поводом для начала бракоразводного процесса явился скандал, связанный с попытками Норкиного мужа следить за каждым её шагом. Оля в ту пору не раз жаловалась мне, что одним из проявлений деспотического надзора были регулярные взломы её электронной почты, и как-то раз я в шутку посоветовал ей написать самой себе поддельное любовное послание, но заключить письмо абзацем, адресованным мужу. Когда тот, в очередной раз взломав Олин ящик, дошёл до слов о том, что «если ты, урод, сейчас читаешь эти строки, значит ты опять залез в чужую переписку», его терпение лопнуло. На следующий день они подали заявление на расторжение брака. Эта история, хотя и рассказанная лёгким тоном, снова воскресила у меня чувство неловкости за вмешательство в чужую судьбу, и я даже попытался запоздало попросить у Норки прощения, что вызвало у неё весёлое изумление. «Дурачок! – сказала она. – Ты дал мне замечательный совет. Иначе я бы ещё не скоро избавилась от этого придурка». В свою очередь я рассказал Оле о том, что неделю тому назад в больнице появилась молоденькая симпатичная девчонка-интерн, совершенно в моём вкусе и при этом несколько похожая на саму Норку – высокая, с гибким длинным туловищем и очень длинным носом. Наша завотделением Домна Васильевна тут же прикрепила её ко мне для передачи мастерства, а Флюра намекнула, что Домна печётся не столько о мастерстве, сколько о том, что мне уже «пора создать нормальную семью, а не путаться с кем попало». Но и сама интернша, судя по всему, совсем не прочь подзанять опыта, причём не только в профессиональной сфере, потому что намедни прозрачно намекала мне в приватном разговоре, что в нашем городе у неё никого нет и ей ужасно скучно по вечерам. «Ага! – сказала Норка. – И по ночам». При этом она довольно чувствительно ущипнула меня за нежную часть тела, и в её шутливом тоне отчётливо послышался отдалённый грозовой раскат. «Боже… Неужели и тут ревность? Вот уж от кого не ожидал! – проваливаясь в сон, вяло подумал я. – Ну уж нет, ни за какие коврижки. Я выбрал свой пай этого явления на десять жизней вперёд». Больше я ничего не успел подумать, потому что уснул. Да и что об этом думать? Поживём – увидим.