Читать книгу "Утопический капитализм. История идеи рынка - Пьер Розанваллон"

Арифметика страстей, гармония интересов, всеобщее братство – экономика XVIII века и политика XIX века опираются на одно и то же представление о человеке и об обществе. Именно в этом смысле можно считать, что экономическая идеология составляет ядро современности. Она не есть лишь выражение того факта, что собственно экономические проблемы признаются отныне определяющими; она несет в себе гораздо более глубокое требование вытеснения или подавления политики.

4. Либерализм в наших умах

Сближая в теоретическом отношении Смита и Маркса, мы рискуем вызвать удивление. Но именно в таком удивлении, на мой взгляд, выражается непонимание глубинного смысла современности. И если эта слепота вряд ли может считаться простительной, ее, по крайней мере, можно попытаться объяснить. Действительно, можно выделить три последовательности феноменов, которые позволяют объяснить историческое непонимание глубокой близости между утопическим либерализмом XVIII века и утопическим социализмом XIX века.

1. С XIX века классовая борьба отождествляется с борьбой между капитализмом и социализмом, а либерализм одновременно приравнивается к капитализму. Поэтому имеет место постоянная путаница между уровнем представлений и уровнем практик, и в первую очередь у Маркса из-за его теории идеологии. Антикапитализм стал синонимом антилиберализма, в то время как у социализма не было иной реальной перспективы, кроме как осуществлять программу либеральной утопии. Противостояние между капиталистами и пролетариатом на уровне социальных практик затушевывало это родство между либеральной и социалистической утопиями, ведя к ошибочному отождествлению либеральной утопии и буржуазной идеологии – если воспользоваться предложенным Карлом Мангеймом концептуальным различием между утопией и идеологией, которое здесь оказывается очень полезным. Ибо, хотя буржуазия может иметь идеологию, она уже не может быть движима утопией, как только оказывается в ситуации управления обществом: ее программа неизбежно сводится к руководству обществом в соответствии с собственными интересами. Но как только мы начинаем рассматривать капитализм как осуществление либеральной утопии и ожидаем от него выполнения программы классической политэкономии (см. Маркс), это различие между утопией и идеологией оказывается нерелевантным. Связь между либеральной и социалистической утопиями становится необнаружимой. С этой точки зрения критика экономического либерализма как идеологии, оправдывающей дикий капитализм, стала подлинным теоретическим препятствием. И хотя она по-прежнему нужна и важна, исторически она привела к непониманию важнейших оснований современного общества, создав иллюзию его исчерпывающего описания, а на самом деле фокусируясь лишь на одном из частных его проявлений.

2. Эта трудность связана также с тем, что теоретики социализма и теоретики либерализма придерживались разных взглядов на реальность XIX века. Утопическая составляющая либерализма постепенно приходит в упадок в XIX веке. Как я уже упоминал (см., в частности, пример Бастиа), огромная пропасть разделяет теоретические претензии либерализма и его практические устремления. И напротив, теоретики социализма мыслят в терминах радикального потрясения основ общества; в эту эпоху они еще не успели столкнуться с сопротивлением реальности попыткам воплотить на практике их социальный проект. Это различие в степени радикальности делало предельно затруднительным осознание прямого родства между либеральной и социалистической утопиями. Действительно, это родство становится видимым, только когда мы соотносим утопический либерализм XVIII века и социализм XIX века; его невозможно ухватить, сопоставляя экономический либерализм XIX века с социалистической идеей той же эпохи.

3. Ни либералы XVIII века, ни социалисты XIX не могут вообразить будущее, отличающееся от их утопий. Они понимают самих себя как последнее слово современности, но не анализируют ее движение, а потому ни на миг не могут представить возможность ее преодоления. Они в принципе не способны понять современность как нечто историческое и переходное. Одновременно они концентрируются на вопросе конечного осуществления современности и не интересуются ее историческим генезисом. Позади себя они видят лишь пустоту, варварство, бедствия; они говорят о полноте жизни, о цивилизации и о счастье исключительно как о новых идеях, новой реальности (см. Сен-Жюст: «Счастье – новая идея в Европе»). Поэтому социалистическая утопия, исторически более поздняя, не способна осознать себя как повторение и перенос.

Именно потому, что мы сегодня понимаем современность как нечто относительное и историческое, мы способны осознать эту тайную общность между либеральной и социалистической утопиями и, исходя из этого – их общую ограниченность. Действительно, у них аналогичное отношение к искажениям собственного проекта и к взаимной критике друг друга. Утопический социализм в целом отвергает капитализм, но остается слеп по отношению к глубинному смыслу экономической идеологии, внутри которой он развивается. Точно так же либерализм критикует коллективизм, но при этом воспринимая его лишь как некий радикальный деспотизм; он не анализирует коллективизм в его отношении к индивидуализму, поскольку сам опирается на иллюзию деполитизированного общества, в котором демократия сводится к консенсусу.

ПРИЛОЖЕНИЕ

В НАПРАВЛЕНИИ ЭКОНОМИКИ АВТОНОМИИ[274] (первый набросок)

1. От экономики к автономии

Если рассматривать рынок просто как механизм распределения ресурсов и регулирования экономической деятельности через систему свободно формирующихся цен, то критика рыночной экономики логически замыкается на вопросе о средствах и уровнях экономического регулирования. В этом отношении планирование противостоит рынку, который оно намеревается либо замещать, либо направлять, либо исправлять. Все экономические споры между социалистами и либералами традиционно велись на этом направлении. Социалистам планирование кажется более адекватным средством организации многосложности и контроля над экономикой. Разумеется, этот вопрос очень важен, поскольку функционирование рынка никогда не совершенно и на практике он постоянно вызывает дисбаланс и неоправданные траты. Но важно подчеркнуть, что этот вопрос остается прежде всего практическим, по большому счету он относится к области теории систем и теории организаций. Если бы проблема была чисто технической, то она давно уже была бы решена с использованием смешанных моделей «план/рынок», сочетающих централизацию и децентрализацию на основе максимально точной оценки негативных эффектов, присущих каждому из этих двух видов регулирования. Но в реальности все иначе, и по двум причинам. Во-первых, потому, что идеология плана и идеология рынка каждая производят свои практические эффекты. Во-вторых, потому, что этот спор связан с социальным противостоянием: одни ждут от планирования защиты (например, в том, что касается трудовой занятости), другие ждут от рынка, чтобы он предоставил им относительную свободу действий, развязал им руки (руководители предприятий). Я не склонен недооценивать важность этого вопроса, но мне кажется, что он слишком часто заставляет фиксировать внимание на двух противоположных полюсах и не принимать в расчет тот факт, что план и рынок имплицитно основываются на одном и том же представлении о текучем и однородном пространстве. В пределе, совершенный план и совершенный рынок оказываются эквивалентны в однородном пространстве без преград с беспрепятственной циркуляцией информации. План в такой ситуации лишь делает внешним то, что рынок осуществляет внутренне. В этом случае конечная цель всякого плановика состоит в том, чтобы создать в компьютере фиктивный рынок, который был бы совершенным рынком. Точно так же в теории чистый рынок столь же демократичен, как и совершенный план, установленный государством, если оно демократическое. Многочисленные либеральные экономисты настаивали на этой особенности совершенного рынка как реализации экономической демократии. Так, Людвиг фон Мизес считает рынок выражением self-government industry. «В экономическом отношении, – пишет он, – в обществе, основанном на частной собственности на средства производства, чтобы достичь той же цели (демократии), нет необходимости прибегать к институтам, аналогичным тем, что демократия создала в сфере политики. Конкуренция сама обеспечивает это . Если рассматривать экономику с этой точки зрения, то она представляет собой демократию, в которой каждый цент играет роль избирательного бюллетеня. Она есть демократия, в которой представители обладают лишь таким мандатом, который в любой момент может быть отозван. Это демократия потребителей» (Le Socialisme. P. 512–513). Все знают, что это верно лишь «теоретически», то есть, в данном случае, утопически[275]. Сформулированная в таких терминах, дискуссия «план/ рынок» почти не представляет интереса. К ней следует подходить в свете практических трудностей и сопротивлений. И нет никакого смысла воспроизводить в сфере экономики упрощенные образы, парящие в сфере политики. Напротив, революционному реализму в политике должен соответствовать такой же реализм в экономике.