Читать книгу "Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев"

Неудобно сказать, но я иногда получала удовольствие от жизни и после моей беды. Иногда я вдруг слышала, что смеюсь. А случалось, что какой-нибудь мужчина пытался поймать мой взгляд. И не то чтобы из этого что-то получалось, потому что мне нравилась роль этакой Пенелопы, ждущей возвращения супруга из его странствий, а в нашем с Эйтаном случае — из его перетаскиваний. Многое разрушено — но не все. И жизнь на самом-то деле не окончена. Я говорила себе: «Радуйся, Рута, что ты жива. Радуйся, что ты не такая тупица, как эта мамаша с ее каббалой».

Ладно, доктор Варда Канетти, историк поселений вы этакий, мы опять отвлеклись от темы, пора возвращаться. Это метод, которому когда-то научил меня Эйтан, когда мы были молодыми и много гуляли, и он пробовал научить меня, как прокладывать дорогу и что делать в случае ошибки. Прежде всего, говорил он, нужно самому себе признаться в этой ошибке. Это трудно, но это очень важно и совершенно необходимо. Надо признать свою ошибку и не насиловать карту, а тем более — реальность, не воздвигать горы, где их нет, и не сглаживать холмы, где они есть. И тогда, с этим «оптимистическим чувством поражения», так он говорил, надо вернуться к последнему месту, которое ты нашел и на карте, и на местности, и оттуда начать сначала.

Это именно то, что я делаю сейчас, — возвращаюсь к последней ясной точке нашей беседы. Я — Рут Тавори. Все называют меня Рута. Я внучка Зеева Тавори, земля ему пухом, который вырастил меня и моего старшего брата по имени Довик. Я жена Эйтана Тавори, который исчез из моей жизни на целых двенадцать лет, но все-таки вернулся назад, и я мать Неты Тавори, который умер от укуса змеи, когда ему было чуть больше шести лет. И еще я преподавательница Танаха и воспитательница выпускного класса в этой мошаве. Интересно, кстати, как мы себя определяем, правда? Через семью и работу, а не через душевные склонности, желания, разочарования или внутреннюю сущность. А что до меня, то кроме того, что я внучка такого-то, и мать такого-то, и преподавательница того-то, и воспитательница тех-то, я еще люблю и умею петь, а если нужно, могу нырнуть и задержать дыхание на четыре минуты. Вот и все. Мы вернулись немного назад, чтобы я подытожила себя. Сейчас вы знаете все.

Кстати, о песнях. Я вовсе не имела в виду так называемое коллективное пение. Это я оставляю своим соседям — Хаиму Маслине и его жене Мири, а также нашей Далии. Я имею в виду настоящее пение. Раньше, до нашей беды, я пела в районном хоре, и мы выступали во многих местах, один раз пели даже на фестивале в Абу-Гош. Но с певцами в хоре, да будет вам известно, случается, что у них иногда текут слезы, а у меня, со времени беды, были такие места в песнях, что перехватывало дыхание, и после того, как это случилось со мной дважды, причем как раз тогда, когда я получила соло — «из жалости», как процедил кто-то сквозь зубы, — когда это случилось, я перестала выступать, а потом и приходить на репетиции.

И так было не только с хором. Много чего исчезло или сошло на нет: друзья, развлечения, любовь, сладкий сон после нее, долгий и глубокий. Я была ласкающей-ласкаемой, любящей-любимой, усыпляющей-усыпляемой, и все это одной блаженной непрерывной чередой. Мы были царями сна, Эйтан и я, мы засыпали соединенными, но не как ложечки, а как ветряные мельницы. Ну, не важно. Несколько лет назад одна из тех подруг, которые пытались помочь мне, включила меня в экскурсионную группу, в которой состояла сама: постоянный экскурсовод, история, природа, археология, культура. В основном в нашей стране, но иногда и в соседних — Египет, Иордания, Турция. Самой дальней точкой, куда мы добрались, была Италия. Это была приятная группа, большинство из окрестных мест, но один раз кто-то привел с собой подругу из Кфар-Сабы, и я узнала, что эта новенькая — тоже осиротевшая мать, но, в отличие от меня, просто матери, у которой умер просто сын, она была матерью солдата, то есть той, кто здесь у нас, на Святой земле, считается настоящей осиротевшей матерью, осиротевшей в полном смысле этого слова. С днем поминовения, и с сиреной напоминания, и с минутой молчания, и так далее и так далее.

По правде говоря, она-то сама вела себя вполне прилично. Не расписывала свою потерю, как это делают иногда родители погибших солдат, для которых слово «осиротевший» — не только состояние души, но также своего рода звание и даже профессия. Но вот та женщина, которая привела ее, — та не переставала капать о ней в каждое возможное ухо, полагая, видимо, что таким манером что-то из этого величия и достоинства перепадет и ей самой. И очевидно, потрудилась рассказать и ей о моем несчастье — может, мы захотим познакомиться и поговорить, и тогда она сможет рассказать другим своим подругам, как она помогла нам двоим сразу.

Поймите меня правильно. Поначалу я и сама хотела с ней поговорить. Верно, такое несчастье каждый переживает по-разному, даже у двух родителей это может быть по-разному — посмотрите на меня и на Эйтана, что случилось с ним и что со мной. Но ребенок это ребенок, не важно, в каком возрасте он погиб, а мать это мать, верно? Так вот, это не так. Мы начали говорить, и уже через пару минут я поняла: даже если она действительно приличный человек — и поверьте, у меня не было и нет к ней никаких претензий, — в этой стране, когда дело доходит до нас двоих и до наших детей, она — главнее меня, она «Главная Осиротевшая». И даже если она сама ведет себя хорошо — вежливо, отзывчиво, «эмпатично», как нынче говорят, — все равно: она смотрит на меня сверху вниз. И что еще хуже — я тоже подчиняюсь этим законам. Я вдруг почувствовала, что я и сама смотрю на нее снизу вверх, — явление для меня очень редкое, как по причине роста, так и по складу души. Тогда я решила, что с меня хватит. Не для меня эта торжественная важность кладбища: «что налево, что направо, всюду здесь герой и слава»[112], — и не для меня эта несчастная женщина, что каждый год слушает о «величии юности и жажде мужества»[113]своего сына. И знаете, что мне было во всем этом всего мучительней? Что вдобавок ко всей славе у нее было также кого винить в гибели своего сына — от командира взвода до главы правительства. А я — мне некого обвинять, кроме Эйтана и самой себя. Я даже к Богу перестала предъявлять претензии, потому что сомневаюсь, что Его уши, настроенные на частоту шофаров[114]и молитв, услышат частоту моего голоса.

Короче, я отказалась от участия в этих экскурсиях, которые и без того мне изрядно надоели, — душный автобус, и все поют одни и те же песни, и рассказывают одни и те же истории, и всегда находится какой-нибудь идиот, который завладевает микрофоном экскурсовода и начинает травить анекдоты. И это постоянное ощущение наблюдающих и испытующих взглядов и необходимость постоянно быть начеку. А кроме того, я вдруг почувствовала, что независимо от того, куда мы едем, я все время тоскую по дому и хочу вернуться. И тоска-то эта — самая что ни на есть дурацкая, этакое неясное чувство, когда тоскуют, не зная, по кому, и по чему, и отчего именно. А у меня на эту тоску налагалось еще и беспокойство, что во время моего отсутствия дома случится что-нибудь страшное у Эйтана, или из-за Эйтана, или с самим Эйтаном. Ведь и во время нашей беды меня тоже не было с ними, они были там только вдвоем.