Читать книгу "Жили-были на войне - Исай Кузнецов"

Однажды, приехав из Москвы, он сообщил нам, что Лева Тоом ушел от Наташи. Он был взволнован, и сквозь шутливый тон его рассказа сквозила тревога и беспокойство за друга.

Мы все любили Тоома, любили Наташу, и случившееся не могло оставить нас равнодушными. Но атмосфера тимофеевской компании, игровое начало самого Самойлова не могли не сказаться на той форме, в которой выразилось наше отношение к ситуации.

Была сочинена и подписана нами троими “Декларация друзей Тоома”, в которой главными были два пункта:

1. Поступок Тоома не одобрять.

2. Поступок Тоома не осуждать.

Были и другие пункты, но эти два были основными.

Конечно, это была игра, сродни той, которую он “вернул поэзии”. Игра Самойлова была способом жить и говорить о жизни без нахмуренных бровей, без самодовольного и угрюмого поучительства. Она шла от его умения видеть всякое явление как бы двойным зрением, видеть его многоплановость, противоречивость.

Многое в Самойлове открылось мне впервые, когда однажды, в самом начале пятидесятых, зайдя к нему домой, я увидел его совсем иным, чем на “присекаках” в Сытинском. Он был спокойным, несуетным, задумчивым. Прочел мне свое недавно написанное стихотворение “Альдебаран” (“Дядькин”), стихотворение тонкое, глубокое. Мы говорили долго. У меня было такое чувство, будто я впервые знакомлюсь с этим человеком.

Его первая книжка “Ближние страны” вышла в пятьдесят восьмом. Своих стихов он долгое время нам не читал. Даже просьбы прочесть старые – “Плотников”, “Мамонта” – не находили отклика. Сейчас я понимаю – в нем шла подспудная напряженная работа.

Было нечто, что мешало ему выйти на собственный путь, найти и утвердить себя. Было препятствие. Препятствием был самый близкий его друг – Слуцкий.

Несмотря на внешнюю беззаботность и подчеркнутое легкомыслие, Дезик переживал не самое простое для себя время. Шел процесс внутреннего созревания, поэтического становления.

В этом процессе Борис играл особую роль.

Слуцкий как бы принял на себя право говорить от имени погибших поэтов, роль хранителя их памяти. Идеалом для него все еще был Михаил Кульчицкий с его программой монументальности и высокого революционного пафоса.

Борис не мог существовать без ощущения глобальности дела, которому отдает свой поэтический дар. “От имени России говорить” – так понимал тогда Слуцкий роль поэта. Самойлову были чужды и монументальность, и потребность говорить от имени России. Он говорил только от себя. У него был свой голос и свое понимание поэзии. Он любил Слуцкого. Они были друзьями. Дезик признавал его авторитет и его право говорить от имени погибших. Памяти довоенного содружества поэтов он был предан не менее Слуцкого. Но Богу Богово, кесарю кесарево.

Авторитет Слуцкого подавлял его, мешал пробиться к тому Самойлову, которым он стал. Восстать против этого авторитета было нелегко: Самойлов высоко ценил Слуцкого как поэта. И все же восстал. Освободился. Это было нелегко, болезненно для обоих. И драматично.

Я помню их в этот период.

Быть может, не будь Борис таким близким другом, авторитет его не имел бы для Самойлова такого значения. А так – он подавлял его, мешал идти своим путем, естественным для него.

Чтобы освободиться от авторитета Слуцкого, он рушил его насмешкой. Это было нетрудно – Слуцкий был личностью и, как всякая крупная личность, не без причуд. Отзвуки этой драмы мы ощущали в нашей компании, чувствовали, как постепенно нарастает напряжение в их отношениях.

Дезик пользовался любым случаем, чтобы поиронизировать над Борисом. Ирония его, поначалу мягкая и безобидная, становилась все жестче.

– Борисы Абрамовичи пришли! – возглашал он при его появлении.

Слуцкий день ото дня мрачнел. Он не отвечал на шутки и выпады Дезика, отмалчивался. Но вдруг они оба уходили в другую комнату и часами о чем-то говорили – выясняли отношения.

Они разошлись.

Дезик все чаще читал нам свои новые стихи, позже вошедшие в его первый сборник “Ближние страны”: “Телеграфные столбы”, “Жаль мне тех, кто умирает дома”, “Стихи о царе Иване”, военные, так не похожие на стихи других поэтов-фронтовиков, в том числе и Слуцкого; поэму “Чайная”. Война здесь была не сама по себе, а частью жизни, природы, души. “Сороковые, роковые” – в них сконцентрировано только у него существующее видение войны, ставшее и нашим.

В своих воспоминаниях о Слуцком “Друг и соперник” Самойлов подробно рассказывает о существе и подробностях их расхождения.

Но со временем стало ясно, что их дружба – величина не переменная, а явление более глубинное. Каждый из них стал тем, кем стал: два поэта, на мой взгляд, давшие нашему поколению его сдвоенный голос, который именно этой двойственностью, этой противоречивостью передает его сущность.

Прошло время. Нет Бориса Слуцкого. Нет Давида Самойлова.

Но вот у Дезика читаю: “Есть линия более протяженная, чем время, и более прочная, чем общество”.

Близкая мысль и у Слуцкого в последних его стихах:

И я не желаю качать права,

Поскольку попал туда, куда хочется:

Из малого круговорота – общества

В огромный круговорот – естества.

Тот давний разрыв не был ни окончательным, ни бесповоротным. Их дружба-соперничество выдержала испытание временем. И не случайно Самойлов был одним из немногих – трех-четырех – человек, самых близких, кого Борис соглашался видеть во время своей неизлечимой болезни. Оказалось, что объединяло их больше, чем разъединяло.

Нежарким солнечным днем начала августа я пересек тихую улочку Тооминга в Пярну и, пройдя в ворота, остановился перед сидевшим на скамеечке, о чем-то задумавшимся Самойловым. Он поднял голову, блеснув толстыми стеклами очков. Узнал не сразу. Узнав, обрадовался.

Мы не часто встречались последние годы. Точнее – редко встречались. Не уверен, был ли он в последнее время в курсе того, что я пишу: о чем-то слышал, может быть, что-то видел по телевизору, да вряд ли – видел плохо. Во всяком случае, подаренную ему мою книгу “Лестницы” так и не прочел, читать было ему трудно.

Обрадовался он мне как человеку из общей нашей молодости, который помнит “полуподвал возле Пушкинской”, с кем можно вспомнить тех, кого уже нет, – Леву Тоома, Юру Тимофеева, Бориса Слуцкого, Авенира Зака, Шуру Шапиро (Свирина), прелестную, талантливую Гисю Островскую, поговорить о тех, кого давно не видел.

Он снова и снова возвращался к разговору о поэме “Юлий Кломпус”. Огорчался, что Юра Тимофеев обиделся на него, и даже написал ему об этом, довольно резко. За этими разговорами, в которых он часто повторял “вы не правы, там нет личностей”, я ощутил некоторое сожаление о том, что он все-таки был, в частности по отношению к Юре, не вполне корректен.

В то лето восемьдесят девятого года мы с женой прожили на улице Тооминга, напротив его дома, около месяца. Мы виделись часто, почти ежедневно, так часто не виделись с тех самых лет, когда собирались у Тимофеева. Он читал мне свои последние стихи – он или Галя, его жена, – ему трудно было читать то, что не знал на память. Галя при нем читала его последнюю ироническую поэму “Канделябры”, а он посмеивался, глядя на нас Женей.