Читать книгу "Галиндес - Мануэль Васкес Монтальбан"

Кто это кричал? Неужели ты? Они подходят к тебе, и ты знаешь, что продолжаешь кричать, хотя желал, чтобы у твоего трупа был достойный вид, когда завтра он появится на первых полосах газет, и Агирре, Ирала, Абрискета, Ирухо, Монсон будут говорить о тебе, как о баскском патриоте, и твой дедушка одобрительно кивнет головой на холме Ларрабеоде. Крик твой не имеет ничего общего с тем, что ты поешь, поешь сам себе военную песню басков:

Eusko gudariak géra

Euskadi askatzeko

gerturik daukagu odola

bere aidez emateko.

Да, мы – баскские солдаты, мы боремся за освобождение Басконии, и ради этого мы готовы пролить свою кровь. Но сейчас речь идет не о крови – о воздухе. О вонючем, гнилостном воздухе, от которого у тебя перехватывает горло, когда они подходят к тебе вплотную, исполненные решимости покончить с этим делом как можно скорее.

– Спокойно, это будет нетрудно.

И ты хочешь возразить, или запеть, или посмотреть в зеркало – в последний раз. Но они уже набросили тебе на шею лассо, и когда ты просишь подождать и объяснить тебе, что происходит, ты видишь на их лицах растерянность. Но это не та растерянность, что застыла у тебя на лице. И ты еще успеваешь сказать сам себе: «Меня задушили».

* * *

И снова перед твоими глазами желтоватый тропический полумрак, как много лет назад, в Панаме. Вот он снова перед тобой – достаточно переступить границу ярко освещенного полукруга перед отелем «Шератон»; ты пытаешься различить море, которое должно быть за этим кварталом домов, кажущихся нежилыми. Иногда в окнах различим отблеск телеэкранов, но чаще – приглушенный свет тусклых лампочек, или постоянно мигают лампы дневного света. При таком освещении темная кожа кажется еще темнее, одежда – более поношенной, а тела, которые она скрывает, – старше; при таком освещении даже у буйной растительности кругом – потрепанный вид, у этой тропической растительности, окрашенной в потускневшие краски. Санто-Доминго. Из окна своего номера ты видишь ярко освещенный бассейн, около которого бродят бледные вялые американцы, уставшие от солнца и коктейлей; это твои соотечественники, а там, за ними, – чернота опускающейся ночи. В своем номере ты не чувствуешь ни пряного запаха местной растительности, поднимающегося над небольшими гостиницами и над роскошным садом отеля «Харагуа», где любят останавливаться американцы. «Я устроил вам встречу с нашими интеллектуалами: некоторые были знакомы с Галиндесом. Хотя потом они и пытались забыть об этом знакомстве, я им напомнил». Хосе Исраэля Куэльо раздражает настороженность, с которой эти люди отнеслись к известию о цели твоего приезда в Санто-Доминго. Он обзвонил пятерых человек, и у всех нашлись занятия получше – все отказались прийти. Смуглый и невысокий Хосе Исраэль – типичный уроженец Карибского побережья, с большими черными глазами; все его лицо, вплоть до поседевших усов, светится едкой иронией.

– Дон Габриэль, как прекрасно что я вас застал! Как ваше здоровье? Это хорошо. Я вижу, вы снова настроены по-боевому; я сразу это понял по вашей статье, направленной мы с вами знаем против кого, и тут же сказал моей жене: «Лурдес, дон Габриэль снова настроен по-боевому». У кого есть, тому прибавится. Вот и я говорю. И я очень рад. Я звоню вам, чтобы поздравить вас и чтобы сказать, что в Санто-Доминго только что приехала одна американская исследовательница. Она тут с научной целью: занимается доминиканским периодом жизни Галиндеса. Вы не знаете, о каком Галиндесе я говорю? – Хосе Исраэль прикрывает трубку рукой и подмигивает тебе и своей жене. – Вы просто забыли. Я вам сейчас напомню историю с этим баском, Галиндесом. Вы работали в суде, когда его похитили. Да, да. Именно так, дон Габриэль. Не надо так волноваться, в моих словах нет никакого двойного смысла, это вообще не в моем характере, дон Габриэль. Я просто посредник между нашей гостьей и теми, кто захочет помочь ей в ее работе. Если это невозможно, дон Габриэль, значит, невозможно. Я понимаю, что дело в памяти. Большой привет донье Консуэло. И от моей жены.

Лурдес и Хосе Исраэль обсуждают уже состоявшиеся телефонные звонки и те, что еще предстоит сделать; уверяют тебя, что люди согласятся встретиться с тобой, «и очень интересные люди», подчеркивает Куэльо, глядя в пустоту, где он видит что-то скрытое от тебя. А ты вспоминаешь, каким его описал Мануэль де Хесус Хавьер Гарсиа в книге «Мои двадцать лет в Национальном дворце рядом с Трухильо и другими доминиканскими правителями». Он рассказывает о прогремевших в начале 60-х взрывах бомб, когда по стране прокатилась волна протеста, организованная подпольным революционным движением «14 июня». Диктатор освободил некоторых организаторов взрывов и вызвал их в президентский дворец. «…Он принимал их небольшими группами, по нескольку человек, и зачитывал им нечто вроде ультиматума – или они оставляют заговорщическую деятельность, или он убьет их. Во время встречи с первой же группой заговорщиков Трухильо вышел из себя, глядя на насмешливое и вызывающее выражение лиц Хосе Исраэля Куэльо Эрнандеса, девятнадцатилетнего студента инженерно-архитектурного факультета, и Аселы Морель, талантливого молодого врача. «Вы обратили внимание, – повернулся Трухильо к своей свите, – на этих двух проходимцев? Этот сын Антонио Куэльо мало того что устраивает взрывы и мутит воду, он еще и улыбается мне в лицо, словно великий подвиг совершил. Он жив только потому, что он сын Антонио Куэльо, одного из самых почтенных и уважаемых людей страны, которого я сам уважаю и ценю». Прошло более двадцати лет, а у Хосе Исраэля Куэльо все тот же насмешливый взгляд, и он насмешливо говорит тебе, что почти все тут – выдумка. «Я не помню, чтобы я улыбался, и сильно сомневаюсь в этом: все происходило во дворце, за закрытыми дверями, и с Трухильо шутки были плохи. Когда мы выходили и спускались по лестнице, мы спиной чувствовали на себе взгляды диктатора и его камарильи – и оборачиваться было не нужно. Отец тихо говорил мне: «Спокойно, спокойно», и держал меня под руку, чтобы я не сделал какого-нибудь движения, которое могло бы вывести из себя Трухильо, смотревшего на нас сверху. Теперь все строят из себя участников тайного движения сопротивления, а тогда мало кто осмеливался выступать против Трухильо; даже в 1970 году не осмеливались, когда звезда его уже закатилась и он, не зная того, был обречен на смерть. Или нет, он знал, конечно же, знал». Но объяснять свою уверенность Хосе Исраэль не стал, а принялся опять обзванивать знакомых. «Дон Ариэль Линьян? Как вы поживаете, старина? Я вам обещаю, что сразу же это сделаю, мне и самому очень любопытно посмотреть. Но я вам звоню, дон Ариэль, сказать, что в Санто-Доминго приехала одна очень серьезная американская исследовательница…» Он сильно преувеличивает: ты вовсе не такая серьезная исследовательница, но Куэльо и Лурдес хотят ввести тебя в круг людей, хорошо помнящих Галиндеса, которые помогут тебе внести живость в твое пока сухое академическое изложение одних только фактов. «Но больше всего, – говорит Исраэль, собрав по телефону уже достаточное количество людей, – вам бы мог рассказать Балагер: он знает то, чего никто больше не знает. Да, да, Балагер, наш президент. Мы взяли на себя смелость просить его об аудиенции еще до вашего приезда, и он отказал». Ты широко раскрываешь глаза, – они становятся огромными, совсем как у Хосе Исраэля. Разве мог бы Балагер тебя принять? Ведь он приложил едва ли не больше всех усилий, чтобы скрыть правду о похищении и убийстве Галиндеса. «Это он приказал уничтожить все архивы периода правления Трухильо, и в первую очередь – архивы военной разведки. Разве в момент похищения Галиндеса он не занимал пост государственного секретаря при президенте, другими словами, был ближайшим соратником Трухильо? Разве не известно, что в конце 1956 года, в самый разгар американской кампании против Трухильо в связи с его причастностью к исчезновению Галиндеса, Балагер обвинил «Нью-Йорк Таймс» в фальсификации данных, обвинив это издание в том, что оно уделяет столько внимания баскскому коммунисту, который во время гражданской войны в Испании приказал казнить одиннадцать епископов? А как Балагер отзывался о Галиндесе? «В личном плане Галиндес был бандитом, а в политическом – коммунистом». Это высказывание появилось в газете «Эль Карибе» тридцать первого мая пятьдесят шестого года». Ты говоришь торопливо и одновременно вытаскиваешь из вороха своих бумаг записи, которые относятся к Доминиканской Республике. Кажется, твои слова произвели некоторое впечатление на Лурдес, хоть она и занята приготовлениями к ужину, который будет устроен после встречи с теми, кого Хосе Исраэль пригласил для тебя. Но Куэльо почти не обратил на них внимания: этого человека, который был секретарем Коммунистической партии Доминиканской Республики и связным жившего на Кубе в эмиграции полковника Кааманьо в годы, когда это могло стоить головы, трудно чем-либо поразить. И он обрушивает на тебя весь свой скептицизм: «Я вам помогаю потому, что мне нравится, когда американка занимается прошлым, которое ей не принадлежит, но никто не будет вершить праведный суд теперь. Что значит вершить праведный суд тридцать лет спустя?» И не отвечая прямо на твой гневный выпад в адрес Балагера, Куэльо подходит к книжной полке и протягивает тебе книгу Балагера «Слова в оковах»: «Сеньор президент тоже пишет книги. Конечно, это не Варгас Льоса, но все-таки». И Куэльо принимается искать место, которое, кажется, написано специально для тебя. «Обратите внимание, как равнодушно он отзывается о Галиндесе, небрежно, мимоходом, как о человеке, случайно имевшем отношение к истории с де ла Маса. Он даже не дает никакой оценки случившемуся, а просто приводит слова Трухильо, который горько сетовал на то, что международные силы плетут против него заговор: сеньору президенту не хочется говорить о Галиндесе – не знаю, из-за своего участия или неучастия в этой истории. А кто реально сделал что-нибудь направленное против Трухильо? Они все покойники», – отвечает сам себе Хосе Исраэль Куэльо. Эти покойники оживают на страницах книги Балагера, которую ты жадно листаешь, надеясь найти упоминание, хотя бы самое беглое, о Галиндесе. Нет. Почти ничего нет. Только приведены слова Трухильо, отзывавшегося о Галиндесе как об «испанском иммигранте, который вплоть до того дня, когда он добровольно покинул нашу страну, пользовался гостеприимством доминиканского народа. Но какое отношение имеет наше правительство к преступлению, совершенному за рубежом, в стране, где каждый день исчезают сотни человек и никому в голову не приходит поднимать из-за этого шумиху в международном масштабе?» Действительно, Балагер ограничивается только отзывом Трухильо о Галиндесе, только его словами, отмечая вместе с тем вероломство диктатора, его способность публично возмущаться преступлениями, совершенными во исполнение собственного приказа. Когда Трухильо приказал убить трех сестер Мирабаль, инсценировав автокатастрофу, он, проезжая через несколько миль мимо того места, приказал остановить машину и сказал своему спутнику: «Здесь погибли сестры Мирабаль, царствие им небесное». Когда, чтобы скрыть следы Галиндеса, Трухильо приказал убить Мёрфи, а чтобы скрыть это убийство, приказал повесить Октавио де ла Маса, и даже сын диктатора Рамфис считал, что отец причастен к гибели его товарища по буйным похождениям, Трухильо собрал всех своих приближенных и Рамфиса и яростно отклонил это подозрение: «Какой смысл правительству лишать жизни одного из лучших своих пилотов?» А тем временем сплетники по поручению диктатора распространяли по Сьюдад-Трухильо слухи о том, что Мёрфи был убит де ла Масой, который не мог больше терпеть его гомосексуальных домогательств, а затем покончил с собой, не выдержав мук совести. Балагер рассказывает о том, что методы Трухильо становились все более изощренными. «За день до убийства магистра Диогенеса дель Орбе он назначил его Генеральным прокурором провинции Де ла Вега. Марреро Аристи был убит подручными Джонни Аббес Гариса через несколько часов после того, как диктатор принял его в своем кабинете в президентском дворце и заверил, что полностью ему доверяет. Вечером того же дня, уже после того, как Марреро вместе со своим шофером был сброшен в пропасть, где и обнаружили потом их тела, Трухильо зашел ко мне в кабинет и спросил, где Марреро. Этот же вопрос он задал потом колумбийскому журналисту Осорио Лисарасо, который работал в соседнем с моим кабинете, на втором этаже президентского дворца. В обоих случаях он выразил удивление по поводу того, что Марреро, во второй половине дня занимавшийся вопросами прессы в том же крыле дворца, в тот день не появился на работе и не позвонил, чтобы объяснить причину своего отсутствия. На следующий день, когда мы с Трухильо завтракали на третьем этаже дворца, зазвонил телефон, и полковник Луис Рафаэль Трухильо поднялся из-за стола, чтобы взять трубку. Вернувшись, он сухо сообщил, что Марреро найден мертвым на дороге в Констансу. Присутствующие встретили эту новость мрачным молчанием. После некоторой паузы Трухильо сказал: «Как странно! Что забыл Марреро в Констансе?» Ты усмехаешься, и Куэльо доволен: лучше смеяться, чем плакать. Лурдес собирается на телевидение, где она ведет программу о языковых традициях доминиканцев, и предлагает тебе пойти с нею и выступить с рассказом о твоем исследовании: «Вас увидит много народа, людям захочется что-то рассказать». Ты поехала с Лурдес на ее машине, которую та ведет, ни на минуту не переставая улыбаться с истинно креольской приветливостью. По дороге она вспоминает прошлое, те годы, когда Хосе Исраэль занимался активной подпольной борьбой и в любую минуту мог погибнуть. «Теперь мы только наблюдатели. Нет, дело совсем не в возрасте. Просто это уроки жизни. Политика в нашей стране может принимать самый драматический оборот и все-таки похожа на экзотическое театральное представление». «А сейчас предлагаем вашему вниманию передачу о грамматике, которую ведет донья Лурдес Камило де Куэльо. Добрый день, Лурдес! О чем сегодня пойдет речь? – Об уменьшительных формах. – Это очень интересно, я так люблю уменьшительные. Мы хотим представить нашим дорогим телезрителям выдающуюся американскую исследовательницу, которую привела с собой донья Лурдес. Эта женщина приехала в Санто-Доминго, чтобы заняться, естественно, исследованием, но не просто исследованием, а исследованием обстоятельств одного исчезновения, исчезновения испанского иммигранта, давно, очень давно, еще в годы правления Трухильо. А пока я оставляю вас в обществе доньи Лурдес Камило де Куэльо». Лурдес начинает свою передачу с воспоминания об одной встрече на Франкфуртской книжной ярмарке: «Это была молодая доминиканка, вышедшая замуж за немца. Ей хотелось знать, что происходит на родине. Ее звали Джина Кукурульо, и она – автор книги о музеях и ее роли в образовательном процессе. Она вместе с Магали де Кампур, атташе по вопросам культуры нашего посольства в Бонне, целые дни проводили на стенде, помогая нам работать. Неожиданно Джина вспомнила, как своеобразно разговаривали герои некоторых наших романов, и посетовала, что уже столько времени не слышала такой речи: она скучала без особенностей родного языка. Ее признание заставило меня вспомнить прекрасную книгу дона Рамона Эмилио Хименеса «Особенности доминиканского языка». У меня есть эта книга, вышедшая в 1941 году. Особенности употребления уменьшительных форм? Посмотрим, что пишет по этому поводу дон Рамон Эмилио. Он считает, что наиболее распространенным уменьшительным суффиксом является суффикс «ок-ек», который, однако, имеет свои особенности и оттенки у существительных и у прилагательных. Так, наше «старичок» имеет ласковый оттенок, так же как и «кофеек», причем мы говорим так и в тех случаях, когда речь идет о большой чашке. То же самое можно сказать о таких словах, как «подарочек», «негритеночек». Но этот суффикс может придавать словам и обратное значение. Однако я хочу воспользоваться тем, что среди нас находится известная американская исследовательница, и попросить ее рассказать о цели приезда в Санто-Доминго». И пока ты пытаешься в двух словах рассказать о жизни и подвигах Хесуса Галиндеса, ведущая проявляет все больше и больше заинтересованности: эта история уже не кажется ей делом давно минувших дней. Но впечатление твое, оказывается, ошибочно: когда передача закончена и гаснет яркий свет, женщина интересуется, какими духами ты пользуешься: «Такой прекрасный запах, просто прекрасный». Пока Хосе Исраэль заканчивает последние приготовления к сегодняшнему вечеру, Лурдес приглашает тебя пообедать в ближайшем ресторане, в старой части города, всего в нескольких метрах от Алькасара Колумба; здание ярко освещено и представляет собой одно из немногих сохранившихся напоминаний о колониальном периоде, о периоде конкисты. В прохладной полутьме ресторана, где ты не столько ешь, сколько ковыряешь принесенную рыбу, Лурдес вносит последние штрихи в политический портрет острова. «Старик сам ничего не делает и другим не дает, но, может быть, люди именно этого и хотят. Прогрессивные силы разобщены и раздроблены, вечно пререкаются; а левые силы так же выдохлись, как в любой другой части света. Разве кто-нибудь мог такое предвидеть? Американцы зорко следят за этим туристическим раем у них под боком, хотя он никогда не смог заменить им то, чем была Куба до прихода к власти Кастро. Они приезжают на наши пляжи на севере и северо-востоке немного передохнуть от своего изобилия и вобрать в себя тепла – тепла нашей земли и наших людей». Лурдес разговаривает с тобой так, словно ты не американка, и ты не знаешь: благодарить ли ее за это или расстраиваться. Что ты, собственно, такое? К какой культуре принадлежишь? К какой коллективной памяти тяготеет твоя ущербная из-за несостоявшейся молодости память? Твой брошенный, или бросивший тебя, муж – остатки кораблекрушения, экспонат внутреннего музея. Твой чилийский любовник-эмигрант вместе с твоей мормонской семьей – в зале сентиментальной антропологии этого музея, и только твой отец, эта ужасная фигура, помещен в отдельный зал, куда ты время от времени заходишь и где тебе становится грустно или не по себе, и ты начинаешь смеяться над тем, сколькими цепями опутала тебя жизнь. Выйдя из Музея своей ущербной жизни, ты оказываешься в библиотеке Галиндеса, но тебе не по силам сложить эту мозаику, сколько усилий ты ни прилагаешь. Самое большее, что у тебя получается: пустив в ход все свое воображение, представить его жизнь непокорного бунтаря, ни на минуту не забывая, что ты – посторонняя в жизни Галиндеса, в истории Испании, Страны Басков и Санто-Доминго. «Я советую вам поспать после обеда, иначе вечером вы будете себя чувствовать совсем разбитой, а Хосе Исраэль любит засиживаться допоздна». Ты отвечаешь, что предпочитаешь пройтись, несмотря на зной, – почти такой же, как в Мадриде в августе, – и тогда Лурдес, предложив свои услуги гида по городу, от которых ты отказываешься, оставляет тебя одну. Ты идешь по улице Конде – сначала в одну сторону, потом в другую, – словно пытаясь физически ощутить следы Галиндеса, прогуливавшегося здесь, видевшего эти краски и вдыхавшего эти же запахи, которые должны были казаться особенно терпкими его европейскому обонянию в те далекие сороковые годы, когда тут еще повсюду царила буйная растительность. А может быть, все эти образы навеяны американскими фильмами: например, «Иметь и не иметь». Но почему образ Галиндеса вытесняется образом Хамфри Богарта? Может быть, ты сама себе придумываешь сказки? Потом ты находишь дом № 8 по улице Ловатон и долго рассматриваешь подъезд, в котором прошла большая часть доминиканского периода жизни Галиндеса. Тебе становится неуютно, и к желанию как можно скорее уйти примешивается ощущение, что ты здесь – случайный гость; по всей видимости, это ощущение не оставляло Галиндеса, пока он жил в Санто-Доминго. Но он душой всегда был в Стране Басков, а у тебя нет ничего, даже воспоминаний о твоем последнем любовнике, о бедном Рикардо, соблазненном и покинутом. Таксист высаживает тебя там, где Галиндес встречался со своим американским связным, – на углу почти пустынной улицы, где лишь какая-то негритянка, покачиваясь в кресле-качалке, смотрит в пустоту отсутствующим взглядом. Она просто бездумно смотрит, не классифицируя и не сортируя свои впечатления; ты – другое дело: ты постоянно раскладываешь по полочкам все, что видишь, знаешь и чувствуешь, словно в душе у тебя – каталожные карточки. Эта поездка, такая обыденная – еще одна ступень в твоем затянувшемся исследовании, – почему-то кажется тебе прыжком в неведомое. Может, причина – твое беспокойство о стипендии, угрозы, переданные тебе Норманом, бедным Норманом с душой домашнего животного, который каждый день на полчаса натягивает на себя маску супермена – так другие по полчаса в день занимаются шведской гимнастикой, чтобы стареть с достоинством, – всего на полчаса, чтобы все остальное время оставаться домашним животным. Но ты – отнюдь не домашнее животное. В этой старой части Санто-Доминго Галиндес, глядя на церковь Альтаграсия или приют Сан-Николас-де-Бари, должен был ощущать запечатленное в камне былое величие церкви, хотя приют стоял полуразрушенным, – так тропики отомстили слишком округлым камням. Ты проходишь по улице Ловатон в одну сторону, до национального Пантеона, а потом в другую, до церкви Мерседес. Это красивые здания, и, наверное, они нравились Галиндесу. Солнце нещадно жжет белые фасады домов на улицах, ведущих к Алькасару; ты вся покрываешься липким потом, что заставляет тебя вспомнить о приятной прохладе кондиционированного воздуха в «Шератоне». У вас, американцев, всегда есть выход – вернуться в «Шератон» или в «Хилтон». В любой части мира вы понастроили для себя эти удобные прибежища, куда в любой момент можно вернуться; что ты и делаешь, взяв для удобства такси. Поднявшись на лифте и пройдя по длинному коридору, оказываешься в своем номере с ощущением человека, нашедшего оазис посреди раскаленной пустыни. Ты скидываешь с себя пропотевшую одежду и проводишь рукой по обнаженному телу: кожа, нежная кожа рыжеволосой, приятно холодит ладонь. Растянувшись на кровати во всю длину («Какая ты длинная!», – сетовал Рикардо), ты довольно поглаживаешь себя, хотя на самом деле ты вовсе собой не довольна. И просыпаешься через два часа раздраженная: тебя охватывает ощущение, что ты всюду безнадежно опоздала, однако ощущение это обманчиво, и, взглянув на часы, ты надеваешь бикини и устремляешься к бассейну, где успеваешь потренироваться во всех четырех стилях плавания, словно тебе предстоит экзамен в спортивной школе. Ты чувствуешь на себе темные взгляды темнокожих мужчин и полных темнокожих женщин, но никто из многочисленных американцев, потягивающих коктейли, не смотрит на тебя. Для них ты – еще одна туристка, такая же, как они сами; им и в голову не приходит, что ты упрямо изучаешь жизнь и обстоятельства смерти человека, которого даже не похоронили. И тебе становится особенно очевидна потаенная причина этого затянувшегося путешествия, которой ты делишься с другими только по мере необходимости, как будто Галиндес – это плюшевый мишка, за которого ты хватаешься в потемках, когда начинают мучить ночные кошмары. Вечереет, и ты привела в порядок и себя, и свои мысли. Ты натягиваешь прямо на голое тело платье цвета мальвы, перехваченное на талии позолоченным шнуром, и позолоченные сандалии. Потом проходишь по участку отеля к аллее вдоль берега моря, где гаитянские художники выставляют свои картины. Если Доминиканская Республика и мирилась когда-нибудь с гаитянской иммиграцией, то лишь с художниками – они привлекали туристов. Вся аллея уставлена картинами, цены на которые зависят от известности художника и размеров полотна; изображено же на них почти всегда одно и то же – буйная тропическая растительность, фрукты, животные и негры на тропинках, проложенных в сельве. И нигде – ни одного белого, даже на заднем плане. Для гаитянских художников-примитивистов белые – только покупатели их картин и никак не могут быть персонажами их живописи, уходящей корнями в национальные традиции. Такую картину ты хотела бы подарить Рикардо. Но когда ты сможешь это сделать? Вернешься ли ты в Испанию? Если тебе суждено вернуться, ты отыщешь дом Мигелоа, необычный лес и послушаешь песню Лабоа. «Нет, не пугайся грядущей зимы, хотя сейчас лето, потому что настоящее присутствует в будущем – это неразрывная цепь. Не пугайся предрассветного холода и покрытых инеем полей, когда природа кажется безжизненной, потому что сердце хранит тепло летнего солнца, а глаза помнят былое. Не бойся смерти, потому что из новых побегов виноградной лозы приготовят молодое вино, а наше настоящее станет основой для будущих жизней». Ты уже готова расплакаться невидимыми миру слезами, но последняя строфа еще больше нагоняет на тебя тоску: «И я не грущу, обрывая последние летние цветы в саду; я не грущу, когда прохожу садом, затаив дыхание и уже почти не принадлежа этому миру; я не грущу, смиренно отказываясь от своих чувств, в сумеречном свете, потому что смерть несет с собой сон, в котором навеки забудутся все остальные сны». Когда приходит Хосе Исраэль Куэльо, ты сидишь перед сливочным мороженым с фруктами и стаканом разбавленного водой бургундского, где плавают кусочки льда. «Вы уже настраиваетесь? Подождите, еще весь вечер впереди. Лурдес ждет нас в Доминиканском институте латиноамериканской культуры; встречу мы проводим в институтском саду, а ужинать будем дома. Имейте в виду: всему, что вы услышите, верить можно только наполовину. Я пригласил много интересных людей, но среди них есть и те, кто был в силе при Трухильо, а потом переметнулся на сторону Балагера». Хосе Исраэль зачитывает тебе список приглашенных, и тебе кажется знакомым имя Паласона: «Он не работал вместе с Галиндесом в период, когда тот был юрисконсультом по трудовому законодательству?» – «Работал. В молодости он разделял революционные идеалы, а потом перешел в лагерь ярых сторонников Трухильо. С годами он занял пресловутую золотую середину политического спектра». Уже потом, вернувшись в гостиницу, ты найдешь среди своих «доминиканских» бумаг фотокопию статьи Паласона, опубликованной после исчезновения Галиндеса; статью эту Санчес Белья прислал Генеральному директору Департамента внешней политики. Она называлась «Галиндес, неверующий католик. Его подрывная деятельность в нашей среде». В ней говорилось: «Рассказывают, что доктор Антонио Роман Дуран, испанский коммунист, называвший себя врачом-психиатром, собираясь покинуть Доминиканскую Республику в поисках другого климата, более благоприятного для его марксистских воззрений, сказал с улыбкой «товарищу» Хосе Антонио Бонилья Атилесу: «Мы уезжаем, но семя наше прорастет».