Читать книгу "Тайная любовь княгини - Евгений Сухов"

— Хорошо, а теперь оставлю я тебя, блаженнейший.

Государыня Елена Васильевна, зная упрямство старицкого князя Андрея, уже не полагалась на крепость увещеваний митрополита и следующим днем повелела Овчине-Оболенскому выступать с полками к Старице.

Поменяв домашний халат на броню, Иван Федорович возглавил головной отряд.

Недалеко от Волока князю повстречался конный поезд.

— Кто такие? — гаркнул Иван Овчина на молодца, спешившего впереди.

— Я сын боярский Сытин. Сопровождаем возок князя Пронского до государыни московской.

— Ах, вот как? — подивился вестям конюший. — Эй, молодцы, хватайте холопов князя старицкого!

Воинники оказались расторопными — стащили с седел сопровождающих и повязали их поясами. Не давался только Сытин.

— Князя Пронского ловите! — наставлял Иван Овчина. — Не ровен час уйти может.

Федор Пронский уже вышел из возка. Отпихнул от себя стремянных Овчины, пнул ногой высокого детину с палицей и побежал.

— Сюда, боярин! Сюда! — орал Сытин. — Поспешай!

Верткий отрок дергал за поводья коня, и чуткое животное, послушное каждому движению своего хозяина, вращалось на месте, сокрушая нападавших ратников.

Пока Сытин, умело орудуя нагайкой, отбивался от обидчиков, князь ударами кулаков валил на своем пути слуг Оболенского.

— Не ратники, а бабы брюхатые! — злился Овчина-Оболенский, наблюдая за тем, как Пронский перешагивает через поверженных отроков. — Шею ломайте! Шею!

Трое рынд навалились на спину князю, сдавили ручищами ему горло, и он, как будто нехотя, завалился набок.

— Беги! — прохрипел Пронский слуге. — Князю Андрею Ивановичу расскажи.

Сытин еще надеялся, что князь сумеет отряхнуть с плеч навалившихся бояр, как это делает медведь, расправляясь со сворой собак, но, когда на шее Пронского затянули кушак, он понял, что тому больше не подняться. Боярский сын огрел нагайкой своего коня и скрылся в густом бору.

— Батюшка князь! Государь Андрей Иванович, измена приключилась! — ворвался в постельные покои Сытин.

Андрей Иванович еще не спал. Стоя на коленях перед животворящим крестом, он клал обычную дюжину поклонов, выпрашивая у всемилостивого отпущение грехов и покоя для старицкого удела.

— В чем дело, холоп? — не разогнул спины Андрей Иванович.

Князь был одет в длинную белую холщовую рубаху, стертую у самых коленей от долгих молитв. Ноги босые, с грязными подошвами.

Сытин, не сводя глаз с его обтертых пяток, вымолвил:

— Перехватила князя Пронского у Волока дружина князя Овчины. Рынд его мечами посекли, а самому ему горло кушаком перетянули. Бежать тебе надо, Андрей Иванович.

— Сколько их?

— И не сосчитать! Множество полков. И тебя посекут, и чад твоих.

Князь Андрей поднялся. Холщовая рубаха доставала до пола.

— Кафтан помоги надеть.

— Это я сейчас, батюшка, это я мигом! — Холоп поднял с сундука расписной охабень. — Вот сюда рученьку, а теперь — другую. А теперь сапожки давай наденем.

— При мне будешь, — распорядился князь. — У стремени служить станешь.

— Спасибо за честь, Андрей Иванович. Лучшей службы я и не желаю.

Князь Андрей размашистым шагом прошел по коридорам дворца, широко распахнул дверь, где отдыхал митрополит, отпихнул вставшего на его пути послушника и закричал с порога:

— Сном праведника спишь, митрополит?! На замирение меня зовешь?! А ведомо ли тебе, старый лукавец, что Иван Овчина полки в Старицу ведет, чтобы смерти меня предать?!

— Господь с тобой, о чем ты глаголешь, князь? — появился в мерцании свечей блаженнейший.

Сейчас, стоя в одной рубахе, митрополит Даниил казался неимоверно толстым, а круглый упругий живот выпирал у него, как у бабы перед разрешением от бремени.

— О гробах родительских со мной глаголил! Укорял, что съехать желаю, анафемой пугал! А только нет веры твоему слову, блаженнейший, и благословение твое я не приму! А теперь ступай прочь из моего дома, святой лукавец!

Андрей Иванович пнул ногой витой подсвечник в форме Змея Горыныча, и тот, угрожающе грохнув железом, расправил крылья и опустился на мраморный пол, лизнув огненным языком стопы митрополита.

— Помилуй тебя, господи! — отшатнулся Даниил от крылатой гадины. — Управы на тебя не сыскать. Сначала государыне стал перечить, а теперь митрополита московского худыми словесами очернить посмел!

Огонь до черноты облизал плиты и, пыхнув на цветастый персидский ковер, выжег угол.

Митрополит Даниил наступил на подсвечник, будто прижал аспида к земле, а потом крикнул послушнику:

— Затопчи огонь, не бегать же владыке по пламени голыми стопами!

Перепугался послушник и, черпнув из ведра любимого яблочного кваса митрополита, выплеснул его прямо на прожженную ковровую плешь.

Андрей Иванович быстро шел по коридорам дворца, и низкорослый Сытин едва поспевал за своим господином.

— Живота моего захотели! В Москву для расправы зовете! Попа в Старицу отправили, чтобы льстивыми словами в стольную заманил, чтобы потом в казенном доме придушить! Да я вас всех сам со света сживу!

Андрей Иванович вышел во двор и крикнул в самое лицо перепуганному тысяцкому:[59]

— Ко мне, холоп!

— Чего желаешь, батюшка?

— Всех бояр моих покличь! Все, порушено мое терпение, съезжаю со Старицы!

— Сейчас изволишь или до утра подождать? Ночь больно разбойная, просто так за город не выйти. Отряд караульщиков призвать надобно.

— Вот и призови, но бояре к утру должны быть здесь! — ткнул себе под ноги перстом старицкий князь.

— Как изволишь, батюшка! Эй, сотник, скликай детин, бояр будить едем! — окликнул воевода угрюмого отрока лет двадцати пяти.

— Угу!.. Это я мигом. — И темнота мгновенно растворила молодца.

— Господи, едва про мальца не позабыл!

Георгий очень напоминал Соломонию. Был так же опрятен ликом, большерук, а на высокое чело, как и у опальной великой княгини, спадала пшеничная прядь. Вот только походкой он удался в Овчину-Оболенского, и даже когда торопился на горшок, можно было подумать, что малолетний княжич шествует в Боярскую Думу. Малец оказался смышлен, и когда отстаивал свою нехитрую правду, то разумности в его речах бывало куда больше, чем у иных лучших людей.

Совсем неожиданно для себя Андрей Иванович привязался к приемышу и, наблюдая за веселой возней мальчонки со своими сыновьями, не без досады отмечал, что греховное дите сообразительнее его собственных чад.