Читать книгу "Сокрытые лица - Сальвадор Дали"

– Никто про него ничего не знает, – ответил Марион. Молча выпили. Марион глянул на гардеробщицу и сказал: – Кстати, а что Грансай тут делает?

– Ни с кем не видится, никому не дает своего телефонного номера, но живет здесь. Видимо, на задании. Сказал мне, что скоро уедет. Мне нужно бежать, – внезапно сказал Алькан. – Опаздываю. У меня последний обед с Вероникой Стивенз. Вы живете в «Сент-Риджисе?»

– Ну да, пока что, – ответил Марион.

– Тогда я вам позвоню – поужинаем вместе. Только не говорите, что заняты. Я через три дня уезжаю в Сирию. Знаю место, что-то вроде бистро, там готовят чудесный рубец!

– Смешайте мне еще «старомодного», – попросил Марион Доминика.

Алькан не соврал: всего неделей ранее граф Грансай прибыл в Соединенные Штаты самолетом из Южной Америки. Занял два номера по соседству, один для себя, второй для канониссы, на девятнадцатом этаже гостиницы «Сент-Риджис», и вот уж несколько невскрытых посылок из лавок лучших антикваров аккуратными стопками загромождали его гостиную. По прибытии в Америку, под предлогом желания порвать с прошлым и уважать демократические устои страны, предложившей свое гостеприимство, граф формально отказался от незаконно присвоенного титула князя Ормини и в повседневности использовал лишь малоизвестное непритязательное именование – мистер Жюль Нодье, светское имя д’Ормини. В определенных обстоятельствах он позволял себе поминать ранг князя – лейтенант в отставке – и носил его летные регалии. Он к тому же нанял двух юристов, уже сражавшихся, как японские петухи, чтобы услужить ему: они пытались высвободить часть состояния, которое д’Ормини давно перевел в Соединенные Штаты.

Практические начинания его новой жизни давались ему вполне успешно, но Нью-Йорк не имел над ним власти. С исключительностью, коя всегда была свойственна его страстям, граф не мог видеть никакие другие женские лица, кроме памятного и теперь обожаемого образа Соланж де Кледа. «Жизнь вдали от Соланж – суровое, горькое и тяжкое бремя», – говорил он себе. Он теперь пил – хотя всегда был образцом трезвости, – будто искал в огне старых арманьяков земной вкус отсутствующей далекой Либрё. «Есть две вещи, которые не могу более откладывать, – говорил он себе ежеутренне. – Во-первых, отправить Соланж дипломатической почтой длинное письмо и все исправить; во-вторых, освободиться от обязательства, данного Рэндолфу, как можно старательней, объявив о его смерти Веронике Стивенз и отдав ей крест. Когда эта болезненная сцена останется позади, все пойдет на лад!»

Встречи с Вероникой Грансай добился через доктора Алькана.

– Она очень раздражительна. Нервы в клочья, но биологическая свежесть спасет ее. Люди этой страны так цельны, что могут время от времени позволить себе раздрай. Они всегда умеют распознать точный безжалостный час решений.

– То, что я должен ей сообщить, будет очень болезненным для нее и трудным для меня, – сказал Грансай.

– Кто бы ни разрушил ее мечту, он принесет ей только добро, – отозвался Алькан.

– Прошу вас об одном, – продолжил Грансай, – молю вас никому не сообщать моего подлинного имени. Я здесь инкогнито, и все мои начинания могут оказаться под угрозой. Помните, что я – Нодье, лейтенант авиации в отставке, даже для Вероники.

Веронике Алькан сказал:

– Он приехал из Европы, у него для вас сообщение. Он настаивает, что сам все вам скажет, даже свое имя.

Алькан поразился: Вероника не выказала никакого отклика – словно ожидала всего этого. Не приняв его отъезда, она стала с ним холодно отстраненной, и ум ее блуждал где-то далеко, она даже не скрыла нетерпения, что желает поскорее закончить их беседу. Алькан уезжал в Сирию на следующий день, а Вероника едва удостоила это внимания.

Очеловеченный, обогащенный и просветленный далекими добродетелями возвышенной души Соланж де Кледа, граф Грансай чувствовал, как атеистическая низость его натуры развертывается к устойчивому, основополагающему кресту зрелой веры. Ему было сорок пять, и он с удивлением обнаружил, что затоплен новым для своего сердца чувством – жалостью. Правда, в жалости этой содержались следы его самолюбования: она прежде всего распространялась на него самого. «Я старею и впервые в жизни мне одиноко; в затяжных полумонашеских затворничествах в поместье Ламотт парижского общества с его банальными страстями хватало, чтобы изгонять мое уединение, а сатурналии моих любовниц бурлили снаружи, вокруг моего ложа воздержания, под неусыпным взором слезливого бульдога, моей канониссы. Здесь меня никто не знает, а тех немногих, кого я видел, по причине унизительной нетвердости смены личины следует избегать. Канониссе грустно; она скрывает это, как умеет, но ей грустно, и она теперь еще уродливее!»

Прежде развитие этого уродства, в силу привычки незаметное, было не лишено некоторой дьявольской соблазнительности, имевшей над ним чары, но в своем теперешнем состоянии ума Грансай мог лишь объективно созерцать это чудовищное усиление ее безобразия. Он не ощущал к ней ничего, кроме жалости, но ей он пока не сдался! Ему больше не над кем было самодурствовать, и граф вдруг решил, что он – слабый человек. «Я знаю! Знаю! – повторял он себе. – Кризис католичества!» Но вместо того, чтобы относиться к такому положению дел, как это бывало с ним раньше, со страхом, будто к припадку ишиаса, ныне он почти желал, чтобы религиозный кризис и ишиас случились у него одновременно, и объединение физической и нравственной боли уравновесило пугающую пустоту его жизни.

«В любом случае у меня отличный приступ ревматизма», – говорил он себе, пытаясь вытянуть хворую ногу, что уже несколько дней вынуждала его передвигаться мучительно и опираться на трость. В тот вечер, после уединенной трапезы в номере, он немного поспал и размышлял теперь о печальной обязанности, кою ему предстояло исполнить: встретиться с Вероникой Стивенз, сообщить ей о смерти лейтенанта Рэндолфа и передать маленький крест с жемчугами и бриллиантами, который тот ему доверил. «Куда я его положил?» – размышлял граф и, встав с кровати, тут же нашел его в первом же ящике. «Как трогательно, – подумал он, вынимая маленькую деревянную шкатулку, туго перевязанную бечевкой, – но нельзя же отдавать это ей вот так», – и он попытался придумать, в какую коробку можно это положить. Развязав бечевку, он сжал крест между пальцев и рассмотрел его. «Если просто принесу его в руке, будет естественнее всего». Как же хотелось ему, чтобы дело было уже сделано! Ничто на свете не было так удручающе, как сцены плача и rôle утешителя, в которой ему всегда было неловко. Всякий раз он с трудом подавлял желание вести себя жестоко, лишь бы все побыстрее закончилось.

Сегодня, однако, он взял на себя ответственность выполнить эту христианскую задачу с большей приверженностью и, казалось, уже черпал из этого неощутимую сладость воздаяния. Собрался ли он после своей тренировки в плетении заговоров обучиться жалости? Так или иначе, он чувствовал, что эта вторая rôle была обречена по первости на провал. Но, тем не менее, он возложил на себя и другие обязанности того же рода: поговорить с канониссой – попытаться помочь ей преодолеть меланхолию, в которую та погружалась, и дать ей возможность выговориться о причинах ее горестей. Более того, он каждый день напоминал себе о нравственной необходимости написать Соланж де Кледа и искупить все зло, что он ей причинил.