Читать книгу "Свадьба палочек - Джонатан Кэрролл"

Я наконец усвоила одну из главных истин: чтобы выжить, нужно научиться жить без всего. Первым умирает оптимизм, потом — любовь, и в последнюю очередь — надежда. Но ты должен жить дальше. Если бы меня спросили зачем, я ответила бы, что даже без этих краеугольных вещей, великих вещей, вещей, заставляющих биться сердце, — в каждом нашем дне, в каждой жизни есть много всего драгоценного, важного, а иногда и радостного. Как я живу без тебя? Я поместила тебя в музей моего сердца, куда часто наведываюсь, чтобы до закрытия успеть впитать в себя максимум возможного.

Что еще могу я вам рассказать, кроме того, о чем вы уже знаете от меня? У меня была жизнь. Замуж я не вышла, детей у меня не было. Встретила пару хороших мужчин, которых могла бы полюбить, но после всего пережитого это оказалось невозможным. И все же я гордилась собой, потому что честно, с искренней надеждой и открытым сердцем пыталась влюбиться снова. Все без толку.

Я вернулась к торговле книгами и преуспела. Иногда мне даже удавалось с головой погрузиться в работу, и вот тогда я бывала счастлива. Я все время вспоминала Франсес Хэтч и то, как она провернула это — перерезав нить, прожила полную, интересную жизнь. Мне столько раз хотелось поговорить с ней, но она умерла через три дня после нашей последней встречи.

Зоуи вышла замуж за Дуга Ауэрбаха, и брак их был долгим и счастливым. Когда десять лет назад он умер, я переехала к ней в Калифорнию. Мы стали настоящими, типичными лос-анджелесскими старыми леди. Цыплят покупали ни в коем случае не бройлеров и принимали слишком много витаминов. Мы слишком много времени проводили в торговых центрах, посещали занятия аэробикой для пожилых, и стекла наших очков становились все толще по мере того, как туман все плотнее окутывал наш видимый мир. Мы прожили жизнь, и теперь наблюдали, как она идет к закату.

Я всегда просыпалась первой и варила кофе. Но она была пунктуальна и каждое утро в девять выходила ко мне на задний двор почитать газеты и поговорить о планах на предстоящий день. У нас был сад, несколько добрых знакомых, и мы без конца предавались воспоминаниям. Разумеется, я никогда не рассказывала ей правды о себе.

Как-то она подарила мне на день рождения мобильный телефон. На упаковке ее рукой было написано: «Теперь ты настоящая калифорнийская девчонка!» Открыв коробку и увидев, что в ней лежит, я спросила, кто же это будет мне звонить. Зоуи игриво ответила: «Да мало ли кто!» И я любила ее за неизменный оптимизм и за эту ложь тоже. Я знала, она мне подарила этот телефон, потому что тревожилась за меня. У меня случались обмороки, отключки, как она их называла, которые со временем становились все сильнее. Мой врач, ирландец по фамилии Кин, шутил, что у меня кровяное давление как у игуаны. Иногда я только делала вид, что плохо себя чувствую, чтобы лишний раз его повидать.

Но часы заводит смерть, и однажды утром Зоуи не вышла из своей комнаты. Здоровье у нее было крепкое, по-моему, за все время, что мы прожили вместе, она ни разу не болела. Я сразу все поняла, когда в десять тридцать поднялась к ней в комнату и увидела, что она мирно лежит на боку в своей кровати. Ее дети, не унаследовавшие ни ее добродушия, ни энергии, на похороны явились, но отбыли первым же самолетом.

Истории, написанные на снегу

Зазвенел дверной звонок. Старуха оторвала взгляд от тетради и нахмурилась. Она не любила, когда ее прерывают, особенно теперь, когда дело близилось к концу. Как это прекрасно звучит: скоро конец.

Никто никогда не звонил в ее дверь, это само собой разумелось. Только изредка курьер «Юнайтед парсел сервис» в коричневой форме приносил ей из «Лендз-энд» или другой фирмы, занимающейся доставкой заказов по почте, пакет с прочной, практичной одеждой, сшитой из полартека или какой-нибудь теплой материи на гусином пуху. Ей приходилось очень тепло одеваться, потому что теперь она почти постоянно зябла, и от этого не спасала даже лос-анджелесская жара. Иногда по вечерам, сидя у телевизора, она надевала перчатки из полартека цвета «электрик». Если бы ее кто увидел в один из таких вечеров, то наверняка решил бы, что она свихнулась, но она просто мерзла. Старость принесла ей не столько мудрость, ироничность, снисходительность и душевный покой, сколько постоянное ощущение холода, от которого ей никогда по-настоящему не удавалось избавиться.

Задумавшись на мгновение, она вспомнила, что ничего не заказывала, так что тот, кто звонил в ее дверь, ошибся адресом или явился ей докучать. Не хотите ли подписаться на наш журнал? Не хотите ли поверить в моего бога? Не найдется ли у вас лишнего доллара для бедолаги на мели?

Снова дребезжание звонка — громкое, назойливое — джъ-дшь-джъ-динъ! 'Никуда от него не деться. С гримасой недовольства она отложила в сторону авторучку Хью и потянулась к трости, которая была прислонена к письменному столу.

Она растолстела. Недавно она даже стала называть себя толстой, хотя знала об этом довольно давно. Жирная старушенция, вот она кто. Ей нравилось сидеть. После смерти Зоуи она забросила аэробику. Любила печенье. Хью как-то сказал: «Еда — это секс для стариков». Теперь это относилось и к ней.

У нее были слабые колени. И бедра, и бог знает что еще. Стало трудно садиться и вставать. В ее возрасте все трудно, а если ты еще и весишь фунтов на двадцать пять больше, чем следовало бы, то и кряхтишь куда чаще, чем когда бы то ни было прежде. В год своей смерти Зоуи подарила ей на Рождество трость. Очень красивую трость — из настоящего дуба и слегка искривленную, что придавало ей несколько игривый вид. Именно такую трость выбрал бы ирландец. Хью не раз обещал свозить ее в Ирландию…

И снова звонок. Черт бы его драл! Она была уверена, что почти закончила свою историю, а теперь вот придется прерваться, и это наверняка нарушит течение ее мысли. Она не знала, сможет ли потом вернуться в нужное русло. Это занятие требовало от нее максимальной сосредоточенности. Память все чаще играла с ней в прятки. Она чувствовала, что должна поверить свою жизнь бумаге как можно скорее, прежде чем что-нибудь неизбежное и жуткое вроде болезни Альцгеймера не ворвется в ее мозг и не высосет оттуда все содержимое, как пылесос.

Тяжело опираясь на трость одной рукой, а другой — отталкиваясь от столешницы, она поднялась со стула. Сделав несколько мелких, неуверенных, опасных шажков, она медленно побрела через сумрачную комнату.

Солнце никогда не освещало эту комнату полностью. И ее это устраивало. Здесь почти постоянно были включены две электрические лампы. По вечерам, утомившись от своих трудов и отправляясь спать, она оставляла их гореть. Ей было приятно от мысли, что в ее кабинете всегда горит свет. Как будто там обитает некий светлый дух, охраняющий такие важные вещи, как ее дневник и ее мысли. Да, она чувствовала, что оставляет в этой комнате все свои важные мысли, потому что именно здесь она и писала свой дневник. Как глупо. Глупые мысли глупой старухи.

Об этом она размышляла, неторопливо направляясь через весь дом к входной двери. Кто бы это мог быть? Зачем им понадобилось приходить именно в этот момент? И который теперь час? Она остановилась и посмотрела на часы. Они были огромные, с самым большим циферблатом, какой только отыскался в магазине, чтобы она могла без очков определять время.