Читать книгу "Крепость души моей - Андрей Валентинов"

– Вот вам! Всем вам! Руины? Хрен вам, а не руины!

Аркаша упал на колени.

– Все останется! Дома, магазины… Это нас не станет!

Всхлип:

– Некому будет – по руинам…

Упав на бок, он подтянул колени к подбородку.

– Брехня… – колыхнулся еле слышный шепот.

Словно отзвучал патефон на последнем издыхании.

Никто не двинулся с места.

Во злобе

Отбери у нищего копейку,

Он не обеднеет, ты поверь мне,

Если уж снимать со скверны пенки,

Так вовсю, чтоб тошно стало скверне.

Впереди – распахнутые двери,

Позади – две липы в старом сквере.

23:00
…боксом занимался…

– Дайте счет, – попросил я.

Официант кивнул.

– Костюм купила, – сказала Алёна. – Легкий, в полоску. Тут так, а тут в складочку. Думала, пока жара – отношу, а потом спрячу. На будущее лето.

Я сделал глоток пива.

– Надела бы. Я бы полюбовался.

– Не смогла. Хотела и не смогла. Будущее, значит. Лето…

– Мы же договаривались, – упрекнул я.

Алёна пожала плечами:

– Иди ты к черту, умник. Ну, договаривались.

– И что?

– Ну, не получилось.

«Диканька» пустовала. Кроме нас, занявших столик у окна, за декоративным плетнем в одиночестве напивался бык. Натуральный бык, с бронебойным затылком, с шейной цепью в палец толщиной. Я и забыл, какие они бывают. Перед быком на сковороде шипел уже пятый шашлык по-крымски: с помидорами, луком и сыром. Он больше ничего не заказывал – шашлык и водка, водка и шашлык. Без хлеба. Время от времени у быка звонил телефон, разражаясь оперными ариями. Бык включал связь и молчал. На той стороне тоже молчали. Я знал, что молчат, потому что бык клал включенный мобильник перед собой, на стол. Если бы там что-то говорили, я бы услышал.

– Завтра увидимся?

– Нет, – Алёна мотнула головой. – Не надо.

Еще у входа в «Диканьку» мы условились: о происходящем – ни слова. Сидим так, словно ничего не произошло. Пиво, двухсоточка облепиховой настойки. Миска жареной рыбы: мойва, караси. Грузди в сметане. Все. Рыбу едим руками, по-зверски. Ангелы ждут за дверями. Они и ждали, сволочи. Маячили за каждым словом, выглядывали из пивной кружки.

– Не получилось, – повторил я. – Что ж, давай про них?

– Не получится, – через силу улыбнулась Алёна.

– Почему?

– Умник, а дурак. Ты уже счет попросил.

– Плевать. Второй выпишут.

– Нет. Если счет, значит, все.

В колонках пел баритон. Про маму, которая вышила ему сорочку. Черными и красными стежками, со смыслом. Красные – любовь, черные – тоска. Баритон, судя по песне, хорошо погулял на своем веку. Сейчас он возвращался домой нищим, в одной маминой сорочке. Вся жизнь его была на этом застиранном полотне. Блудный сын надеялся, что к его возвращению заколют жирного тельца. И вышьют новую сорочку, запасную.

После классики, оккупировавшей город, это было как глоток свежего воздуха. Или в горних высях мамину сорочку тоже полагают классикой?

Алёна наклонилась ко мне:

– Проводишь до метро?

Сегодня она была без макияжа. Впервые за весь вечер я заметил это. Раньше, даже оставшись у меня на ночь, она поутру не позволяла раздергивать шторы. Старалась проснуться раньше меня, выскальзывала из постели, спешила в ванную. Подолгу мылась, наводила марафет. И ругалась, если я заглядывал к ней раньше положенного. Сволочь ты, упрекнул я себя. Сволочь безглазая, бесчувственная. Мог бы и раньше засечь. Это ведь как потеря невинности…

– Домой провожу.

– Нет. До метро, и все. Скажи: «Я что-нибудь придумаю»…

– Не скажу.

– Ты всегда говорил так. Когда назревала проблема, ты говорил: «Я что-нибудь придумаю.» И никогда ничего не придумывал. Ждал, пока взорвется или рассосется. Ты и сейчас ждешь.

– А ты?

– А я жду, когда же ты что-нибудь придумаешь. Ну хоть разик…

– Вот, – подошел официант. – Ваш счет.

Я взял плетеный лапоть, в котором лежал рулончик распечатки. Развернул счет, вгляделся. Там был перечислен наш заказ, и ниже стояли нули. Одни нули, словно мы ели воздух и пили воздух. Я ковырнул бумагу ногтем. Нули никуда не делись.

– Это ошибка, – сказал я. – Сколько мы должны?

– Повар сказал: ничего.

– А вы?

– А я, как повар.

– А хозяин?

– Звонили. Хозяин вне зоны доступа. Наверное, отключился. Или аккумулятор сдох. Повар сказал: пусть едят. Все равно пропадет…

– Что пропадет? Продукты?

– Ага. А может, хозяин.

Алёна вытерла пальцы салфеткой.

– Или мы, – бросила она.

– Или мы, – согласился официант. – Я не очень-то понял…

Совсем мальчишка, увидел я. До тридцатничка. Пшеничный чуб, рябые щеки. Рот, пожалуй, узковат. Зато глаза добрые, телячьи. С поволокой.

– Садись, – предложил я.

Официант сел, не чинясь.

– Выпьешь?

– Минералки. Жарко…

– Как вас зовут? – вмешалась Алёна.

– Вадик… Вадим Петрович.

– Знаете, Вадим Петрович… Вот мы с моим кавалером условились говорить о пустяках. И не говорить о том, кто и когда пропадет. Как вы думаете, что у нас вышло?

– Я с вами не уславливался, – встревожился официант. На носу у него выступили капельки пота. – Если я что-то не так сказал… Я извиняюсь.

– Нет-нет, – успокоила его Алёна. – Все в порядке. Я о другом. Как вы полагаете, Вадим Петрович, почему у нас ничего не получилось?

Официант задумался.

– Не знаю, – наконец сказал он.

– Вы фамилию Хичкок слышали?

– Футболист?

– Кинорежиссер. Снимал всякие ужасы. Птицы людей жрут, психопат в отеле банкует… Короче, знал толк. Так вот, он предлагал вообразить, как террорист кладет под кровать бомбу с часовым механизмом. А потом на этой кровати молодожены любят друг друга. Понимаете, бомба не видна. Они про бомбу ничего не знают. Любовь, нежность, красота. А мы трясемся от ужаса: взорвется? когда?! Бомбы нет, но она есть. Она есть в каждом поцелуе, в каждом признании. Поди избавься от нее. Теперь вы поняли, почему наш уговор провалился?

– Не понял, – сказал честный официант. – При чем тут бомба?