Читать книгу "Моя летопись. Воспоминания - Надежда Александровна Лохвицкая"
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Графиня в материальной поддержке не отказывала, но говорила друзьям: «Я, право, боюсь оставаться с ней наедине. Она смотрит на меня такими страстными глазами».
Вот эта замечательная графиня и взяла под свою высокую руку Дмитрия Сергеевича. Зинаидой Николаевной она не интересовалась. Терпела ее только как жену писателя. Дам она вообще не любила. Дама всегда соперница, благовоспитанные люди с дамами любезны, а графиня желала царить безраздельно. Она познакомила Мережковских с немцем «работы Дюрера», устраивала общие завтраки, развернула необычайные перспективы лекций, докладов, поездок. Тут как раз подоспел разрыв немцев с большевиками [88], и Мережковский смело утвердил свой лозунг – «хоть с чертом, да против большевиков». Роль черта отводилась немцам.
Перспективы были блестящие, но денег все-таки не было.
Помню, я зашла как-то в кафе. За столиком у окна сидели Мережковские. Они меня не видели и продолжали разговор. Зинаида Николаевна слышала очень плохо, и голос Мережковского гудел на всю комнату:
– Они закрыли нам электричество. Володя бегает по городу, ищет свечек. Найти невозможно. Придется сидеть впотьмах.
Он очень волновался. Ложечка дрожала в его руке, звенела о чашку. На бледных щеках выступили красные пятна. И я знала, что свечек в Биаррице не найти.
Их всегда раздражала и даже удивляла, вызывая искреннее негодование, необходимость платить по счету. Зинаида Николаевна с возмущением рассказывала, как пришел человек, у которого брали напрокат постельное белье.
– Этот негодяй без конца приходит. Вчера ему сказали, что нас нет дома, так он сел в саду и стал ждать. И мы из-за негодяя не могли выйти на прогулку.
В ее раздражении было столько детской наивности, что даже сочувствие испытывалось к ней, а не к человеку, которому не заплатили долга.
Под влиянием графини Мережковскому разрешили прочесть лекцию и дали зал. Народу собралось мало. Сидело несколько явно командированных немецких офицеров. Читал Мережковский так тихо, что я в первом ряду почти ничего не слышала. Сказала ему об этом в антракте.
– Все равно, – обиделся он. – Я громче читать не буду. Пропадут модуляции. Мои модуляции прекрасны. Я их специально отделывал.
Второе отделение окончательно прошептал. Немцы ушли. Последнее время графиня немножко охладела к Мережковскому. Она была занята более важным делом. Она вырабатывала план спасения Франции. Это дело было для нее не новое. Она уже, по ее словам, один раз выровняла государственный бюджет. И знаете как? Она придумала собачьи бега, которые принесли государству миллиарды дохода.
Под влиянием графини Мережковский стал милостивее к немцам. (Это черти, которые работают против большевиков.) И даже стал прозревать в Гитлере Наполеона.
– Зинаида Николаевна! Что это с ним делается? – спрашивала я Гиппиус.
– Это все оттого, что он низкопоклонный. Он сын дворцового служащего. Поэтому он и преклонялся и перед Пилсудским, и перед Муссолини. Низкопоклонство.
Жестоко, но, может быть, и верно.
Внешность у Мережковского была особенная. Маленький, худенький, последние годы совсем искривленный, но примечательно было не это – его лицо. Оно было мертвенно-бледно, с ярко-красным ртом, и, когда он говорил, были видны также красные десны. В этом было что-то жуткое. Вампир.
Он никогда не смеялся. Вообще они оба абсолютно не понимали юмора. Мережковский даже как-то злобно не понимал. Иногда нарочно расскажешь им какую-нибудь очень смешную историю, просто чтоб посмотреть, что из этого выйдет. Полное недоумение.
– Да ведь это он совсем не то ответил, – говорили они.
– В том-то и дело, что не то. Если бы он ответил правильно, так нечего было бы и рассказывать.
– Да, но зачем же он так ответил?
– Потому что не сообразил.
– Ну так, значит, он просто глуп. Чего же тут интересного?
Зинаида Николаевна все-таки оценила несколько строк из стихотворения Дон-Аминадо[89], человека действительно очень талантливого и остроумного.
Надо восемь раз отмерить,
Чтоб зарезать наконец, —
декламировала она.
Мережковский относился к этому мрачно. Не одобрял.
В. Злобин заступался за Мережковского:
– Нет, он все-таки понимает юмор. Он даже сам как-то сказал каламбур.
За двадцать лет их близкого знакомства один каламбур. Остряк, можно сказать, довольно сдержанный.
Зинаида Николаевна относилась ко мне с любопытством. Она рассматривала меня как некую странную разновидность и часто говорила:
– Я хочу непременно написать о вас. До сих пор никто еще не писал о вас как следует.
– Поздно, – отвечала я. – Все равно вашим указаниям следовать уже не поспею, а мнение читателей обо мне тоже уже давно сложилось, его не переделаете.
Но вот как-то случилось, что попала им в руки моя книга «Ведьма» и почему-то им обоим понравилась.
– Вы в ней перестукиваетесь с вечностью, – говорила Гиппиус.
– Какой язык! – хвалил Мережковский. – Упиваюсь! Упиваюсь!
И тут же прибавил:
– Вы совсем не похожи на ваши произведения. Вот Зина похожа на свои произведения, а вы нет. Эта книга прямо прелестна.
– Боже мой! – воскликнула я. – Вы хотите сказать, что я сама совсем омерзительная. Это ужасно. Но ведь ничего не поделаешь.
– Между прочим, зачем вы в ваших произведениях отводите место комизму? Я не люблю комизма, – сказал он мне как-то.
«Комизмом» он заменял слово «юмор». Вероятно, из презрения.
Тогда я указала ему на отношение Гоголя к юмору.
– Вот послушайте: «Смех значительнее и глубже, чем думают. На дне его заключен вечно бьющий родник, который углубляет предмет. Насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете. И есть люди, которые не слышат могучей силы смеха. Многие говорят, что смешно – то низко, только тому дают название высокого, что произносится суровым, напряженным голосом».
Мережковский страшно обиделся.
– У меня вовсе не напряженный голос.
– Ну конечно. Всем известно, что у вас модуляции. Это не о вас и писано.
Гиппиус часто цитировала свои стихи. Последних ее стихов Мережковский не любил.
– Зина, это не стихи.
– Нет, стихи, – упорствовала она.
– Нет, не стихи, – кричал он.
– Я помирю вас, – вступилась я. – Это, конечно, стихи. Все внешние элементы есть. Есть размер, есть рифма. Это стихи, но не поэзия, прозаические рассуждения в стихотворной форме.
Оба согласились. Я после чтения «Ведьмы» перестала быть «она». Стала «Тэффи».
Как-то я заболела. Пролежала около месяца. Мережковские часто навещали меня, и раз, к всеобщему удивлению, Дмитрий
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Моя летопись. Воспоминания - Надежда Александровна Лохвицкая», после закрытия браузера.
