Читать книгу "Шансы есть… - Ричард Руссо"

– Видишь ли, в чем дело, бедненькая богатенькая девочка. В детстве я считал, что существует лишь одно озеро. И мы туда ездили в августе на неделю. Иногда на две, если денег хватало. Там проводили отпуска все, кто жил у нас в районе.

Глядя на него, она прищурилась.

– Значит… когда ездили в отпуск, вы там видели тех же людей, что и весь остальной год? На той улице, где ты живешь?

– “Люди пялятся, – проблеял Мики, – ну и пусть глядят… Я нигде больше на свете не хочу стоять…”[64]

Сколько времени должно пройти, чтобы она поняла, спросил он себя, эту штуку, его жизнь до Минервы, которую он вечно старался объяснить, и ему это никогда не удавалось. Даже Тедди и Линкольн – при том, что ни тот ни другой не купались в деньгах, хоть семья Линкольна и была довольно зажиточна, – казалось, с трудом понимали, почему он так упрямо цеплялся за некоторые представления. Никак не верили, к примеру, когда он по собственной воле предпочел остаться на кухне и драить там кастрюли, когда мог бы стать лицевым и рассекать по столовой. Ну как объяснить им “Акрополь” – забегаловку в Уэст-Хейвене и его первую настоящую работу, ну да, он драил там кастрюли, – где хозяин Нестор платил ему под столом? Всего несколько часов после школы и еще несколько на выходных. Каждый день на длинной сушилке его ждала гора котлов и сковородок – грязная корка засыхала на них с обеда. Следующие два часа он медленно отмывал их по одной, воображая, как будет ощущаться у него на плече ремень “Фендера-Стратокастера”, на который он давно уже положил глаз, а под мозолистыми пальцами – лады на изящном грифе. Сознавая, что родители не одобрят его работу после школы, когда он вроде бы должен заниматься, чтобы оценки были выше, он сказал им, что записался в учебную группу Организации католической молодежи, – а такая ложь, предполагал он, на небо его не протащит. Но тогда еще старик с подозрением относился ко всему, что вылетало из уст сына, и однажды, закончив работу в кухне, Мики обнаружил Майкла-старшего у стойки заведения – тот ел чизкейк. Показал на пустовавший табурет рядом, и Мики примостился на нем.

– Газировки хочешь? – спросил отец. – Какой-то ты весь потный. – Когда принесли колу, отец спросил: – Ну и ради чего все это?

– Ради гитары, – признался Мики.

– У тебя же есть гитара.

– Эта лучше.

Глаза отца сузились. Опасная почва.

– Та, что мы тебе подарили на Рождество, недостаточно хороша тебе? (Немарочная “НуТоун”[65] с гнутым грифом и торчащими ладами, она жужжала и гавкала.)

– Считай ее… инструментом, – пояснил Мики, довольный тем, что нащупал аналогию, которую его старик в состоянии понять. “Любой мастак под стать своему инструменту” было одним из его любимых присловий.

– Ладно, – произнес отец, как бы не против пока что и уступить, – только тут вот еще что.

– Что тут еще?

– Ты солгал матери.

Вот в этом весь его отец. Стоило Мики попасться на чем-то таком, что ему делать не следовало, он неизменно подводил свою мать, а не разочаровывал их обоих. Как будто отец давно уже списал его со всех собственных счетов как пропащего.

– Ты говорил, что ходишь куда-то заниматься или еще какую-то хрень. Извините, – добавил он, потому что как раз в этот миг возникла официантка подлить ему горячего кофе.

– А ты маме расскажешь про этот чизкейк? – спросил Мики.

Потому что при последнем визите отца к врачу у него обнаружилось не только высокое давление, но и повышенный уровень сахара. Поскольку ему велели сбросить вес, сладости в его рацион больше не входили – только утром в воскресенье, когда отправлялись на особую прогулку на Вустер-стрит за итальянской выпечкой.

Отец воззвал к официантке, которая и сама смахивала на диабетичку:

– Уму непостижимо, до чего этот пацан языкастый, а?

– Нынче вся молодежь такова, – ответила та, подмигнув Мики.

– Его язык до добра уж точно не доведет, – произнес отец, шлепнув по стойке двадцаткой.

Уже сев в машину, Мики спросил:

– Так можно мне на работе остаться?

– Пока да, – ответил отец, – при условии, что мать согласится. Нестор к тебе хорошо относится?

– Ага, годится.

– Вот и пусть. У меня в багажнике кусок пластиковой трубы, который ему в ухо войдет идеально. Тебе работа-то нравится? Я только потому спрашиваю, что дома ты, по-моему, ни тарелки не вымыл.

Мики начал было отрицать: мол, мытье кастрюль – не самоцель, но тут же понял, что это не совсем так. Да, поначалу созерцать эту гору посуды всегда страшновато – когда он только входит в кухню, но ему на самом деле даже нравилось справляться с ними по очереди в своем собственном темпе, а ощущение, возникавшее, когда заканчивал, он любил еще больше: выполнил задачу, пусть даже она бессмысленна, а сам после нее остаешься вонять кухонной тряпкой, которую мариновали в топленом сале.

– Да ничего вроде.

– Хорошо, – сказал отец. – Даже слышать не хочу, что ты работаешь спустя рукава. Эта пластиковая труба и к твоему уху приспособится, капиш?[66]

Вот чего Линкольн и Тедди – что уж там о Джейси говорить, – казалось, никак не могли взять в толк. Они подозревали, что он не вылезает из кухни потому, что у него зуб на богатых девчонок и ему не нравится с ними любезничать. А ему просто нравилось на кухне. Поварихи напоминали ему материных подруг в Уэст-Хейвене, и по душе были даже длинная сушилка из нержавейки, промышленной мощности распылитель над мойкой и вечная духота – все это возвращало его в “Акрополь” и вновь будило восторг того первого “Стратокастера”, что он купил на заработанные там деньги. Кухня корпуса “Тета” немного напоминала Мики церковь – вернее, то, как он церковь воображал, но она такой никогда не бывала – по крайней мере, для него. В Минерве ему нравилось, но, в отличие от Линкольна и Тедди, он так и не уверился в том, что ему здесь место. Конечно, тут лучше, чем в Уэст-Хейвене, но это же не значит, что Минерву нужно любить. Кроме того, он начинал постепенно соображать, что величие его отца – причина, почему на этого человека стоило равняться, – состоит в способности любить то, что ему дадено, что сунули ему в руки, что волей-неволей оставалось только принять.

Теперь ему бы хотелось объяснить все это Джейси. Вопросы, что она задавала ему о его прежней жизни, всегда показывали ее искренний интерес, хотя Мики было ясно и другое: для нее это было сродни изучению иностранного языка. Ей удавалось распознать в нем что-то родственное и собрать себе небольшой практичный словарь, но чтобы заговорить на этом языке бегло, нужно в него погрузиться. А с чего бы девушке из Гринвича, Коннектикут, погружаться в Уэст-Хейвен, с его строителями, жирными лягашами и пижонистыми мордоворотами? Хотя ему нравилось, что она так любознательна, ответы его, казалось, не подводили ее к истинному пониманию, а лишь вызывали новые вопросы (“Так почему же родители не возили тебя в Бар-Харбор? Ладно, может, им не по карману было жить там долго или в местах получше, но поехать-то они хотя бы могли?”). Даже с ним-путеводителем она оставалась туристкой. Не то чтоб он ее упрекал. Какая разница, если она не бегло говорит на его языке? В Минерве он научился такому выговору, что был ближе к ее произношению, чем к своему собственному, так? Поэтому общаться-то они могут. А если зазор и остается, со временем они его сомкнут.