Читать книгу "Параллельный катаклизм - Федор Березин"

Тейлор заверяет Трумэна в скором создании водородной бомбы. Может, стоит отложить окончательную разборку до лучших времен?

Сорок седьмой на исходе.

40. Колбаса чу-чук[3]

Основные набеги они производили по западному побережью, однако и в глубине пустыни случались стычки. Разница была лишь в том, что на побережье они обычно нападали на чисто белых, а здесь, в бескрайних просторах бывшей Французской Западной Африки, или северной части Французской Экваториальной Африки, или Французского Марокко, или Испанской Сахары, или Итальянской Ливии они ставили в рамки поднимающих голову после ослабления колониальной узды местных шейхов или просто лихих, не признающих никакой власти атаманов.

Добрая половина отряда полковника Красной армии Джумахунова была из местных – неприхотливых, неразговорчивых, не ведающих другой жизни арабов. Конечно, за ними был нужен глаз да глаз. Замполит Иннокентий Львович не особо рьяно агитировал их вступать в комсомол и партию, общение с этими детьми песков внушило ему мысль, что все его усилия похожи на плеск моря – и вроде бы волны через волнорез перекатывают, а толку никакого, лишь бессмысленный шум. Джумахунов, не выражая этого вслух, считал всю эту пропаганду веры в коммунистическое завтра в стране, погрязшей в феодализме, абсолютно преждевременной, а посему применял для поддержания дисциплины средневековые методы воздействия. Кроме того, он воспитывал своих арабов в духе личной преданности себе самому, как делали это все окружающие недобитые шейхи. Однако знамя у его полка было красное и, конечно, официально выдано командованием армии с таким же названием. Вторая половина отряда состояла из временно прикомандированных, сменяемых каждые два года бойцов и офицеров, прошедших специальный курс подготовки в Каракумах. Эта половина тоже была нужна, для того чтобы полк все-таки оставался советским и для уравновешивания верующих в коммунизм и аллаха.

То существо, на котором ехал сейчас Джумахунов, звалось Огонек, но это был вовсе не тот черногривый Огонек, который поделил с ним когда-то все тяготы походов по Польше и Германии, нет – тот Огонек сгинул, сломал шею, кувыркнувшись с обрыва вблизи красивой речки Маас, с двумя двадцатимиллиметровыми пулями в туловище. Джумахунов тогда тоже едва не погиб, однако повезло. Правда, незадолго до трагедии конь Огонек успел все же побывать в Африке, в короткой командировке в Триполи и окрестностях, так что зеленая, травянистая Голландия, в которой он вывернул позвонки, должна была казаться животному истинным раем – на свое счастье, он не вернулся дослуживать в пустыню. Огромный двугорбый боевой верблюд, на котором восседал Джумахунов, теперь назывался так по старой памяти о боевом товарище, хоть и не человеке.

Джумахунов внушал истинный трепет «детям пустыни», поскольку при каждом удобном случае демонстрировал свое беспощадное умение орудовать саблей, хотя, сказать по правде, с нового, высоченного Огонька это было вовсе не так удобно, особенно когда противник пеший. Кроме того, он вначале намеренно, а теперь, наверное, по инерции вел жизнь, очень схожую с привычным окружающим бытием шейхов и падишахов. В нескольких, относительно часто посещаемых им селениях у него в распоряжении находились небольшие гаремы, а также персонал слуг и рабов из помилованных, по доброте душевной, пленных.

– Понимаешь, – объяснял он присутствие таких вопиющих отклонений от марксистского понимания социализма каждому очередному, прикомандированному на два года, замполиту, – нельзя в чужой монастырь вламываться со своим уставом. Если я сразу введу у этого дикого народа моногамию – это может вызвать партизанское волнение, и не только среди мужчин. Еще не хватало мне здесь отрядов амазонок. Мы что здесь строим, коммунизм или матриархат?

Последний вопрос, будучи прямым и однозначным, надолго выбивал у замполитов почву из-под ног. А для пущей убедительности он завел в одном из населенных пунктов маленький гарем для замполитов и периодически прилетающих для проверки особистов. В общем, жизнь налаживалась.

В Союз Джумахунова абсолютно не тянуло. Иногда, в пылу ностальгии, после заунывного пения своего придворного стихотворца-араба или лихого концерта полкового ансамбля песни и пляски он чиркал все еще живым родителям весточку в далекий Фрунзе.

«Мама и папа, – писал он по-киргизски, – у меня все в порядке. Я по-прежнему нахожусь в учебном лагере и, как и ранее, преподаю здесь коневодство. Подчиненных у меня много, и они любят меня, как отца родного, за доброту и ласку. Часто со своим отрядом мы выезжаем помогать местным колхозам в уборке картофеля или редиса. Командование меня ценит, даже вождь всех угнетенных народов и рабочего класса – Сталин знает о моих достижениях в боевой и политической подготовке. У меня уже есть множество орденов и медалей за ратные подвиги на полигонах. В нашем подразделении процветает братство, товарищеская выручка и сотрудничество всех народов нашей прекрасной Родины – СССР. Очень хочется вас всех обнять и снова вместе копаться в нашем приусадебном огороде. Однако не все еще спокойно на нашей круглой Земле. Империалисты и баи всего мира хотят задушить свободу и независимость нашей и прочих правильных стран. Поэтому я должен стоять на посту в постоянной боевой готовности. Папа, а вступил ли ты в партию, как я тебе советовал? До свидания, спешу на лекцию по новой работе вождя всех народов „О невозможности построения коммунизма в одной, отдельно взятой стране“. Ваш Ренат».

Он отсылал свои письма, даже не заклеивая конверты, – зачем создавать трудности тем людям, которые по своим служебным обязанностям должны их читать, разыскивая скрытый смысл или намеренную выдачу количества личного состава, вооружения и боевой техники либо местности дислокации боевой части. Поскольку ничего такого в его письмах при самой придирчивой проверке не присутствовало, они быстро доходили до адресата. Это была одна из мер запутывания теоретически допустимой шпионской сети империалистов: письма из ближних мест шли невероятно долго, а из далеких авиация доставляла их почти мгновенно, а посему географическое положение частей нельзя было установить, составляя графики зависимости времени и места.

Своих мифических деревянных воинов Джумахунов практически позабыл, правда, однажды он заставил одного из подчиненных, умеющего орудовать резцом, сделать ему несколько похожих на детские воспоминания коников, и хотя скульптор постарался на славу, его произведение не зажгло в командире полка никакого внутреннего огня. Он даже не помнил, куда потом задевал эти статуэтки.

Звание полковника Джумахунову присвоили, можно сказать, заочно, с опережением всех сроков и без всякой академии. Возможно, ему просто повезло или, по мере гибели в боях и переквалификации кавалеристов в танкистов, оставалось все меньше кандидатов среди людей, умеющих ездить верхом, – он правда не знал причин своего искрометного возвышения.

Танки в его полку тоже имелись, и иногда, во внушающие опасение рейды, он прихватывал и эти громыхающие боевые колесницы середины поворотного века истории. Гораздо больше ему помогала авиация. К сожалению, она не подчинялась ему лично, и о ее поддержке приходилось иногда долго вымаливать, наполняя радиоэфир так нужными шпионам длительными закодированными передачами, но ее наличие давало ему неоспоримое преимущество перед любым мятежным халифом: благодаря аэрофотосъемке, он заранее знал, где и когда встретить вражеский отряд превосходящими силами. На счету Джумахунова значились десятки успешных военных операций небольшого масштаба. Пожалуй, в чем-то он превзошел бывшего нацистского «лиса пустыни» Роммеля, которому к тому же Советский Союз не дал особо развернуться.