Читать книгу "По волнам жизни. Том 1 - Всеволод Стратонов"

Застал я его в Пулкове наблюдающим на «пассажном инструменте в первом вертикале». Эта работа, которую он вел добросовестнейшим образом, его не удовлетворяла; он мне говорил:

— Я заберусь к вам, в астрофизику!

Действительно, благодаря особой своей близости к Бредихину, он вскоре добился передачи ему от Белопольского фотографического 13-дюймового рефрактора. Хотя Белопольский остался этой мерой недоволен, но она была разумной: Белопольский держал в своих руках четыре крупных инструмента: тридцатидюймовый рефрактор, этот фотографический рефрактор, гелиометр с приделанным к нему спектроскопом и гелиограф[215], — все это помимо находившейся исключительно в его распоряжении лаборатории. Естественно, что, при всем добром желании, он не мог всюду поспевать, и инструменты работали не полной нагрузкой. Из С. К. Костинского же выработался один из авторитетнейших в мире астрономов фотографов.

Жизнь С. К. вел почти аскетическую, всецело отдавшись науке, и прошел поэтому, в сущности, мимо жизни. А она его жестоко наказала за пренебрежение ею. Как ни был С. К. занят наукой, но природа напомнила о себе, и он как-то внезапно женился. Едва ли перед свадьбой жених и невеста успели друг к другу достаточно присмотреться. Брак вышел глубоко неудачным для обеих сторон, а от него у С. К. все же было двое детей.

Эта семейная драма во всех отношениях тяжело отразилась на С. К., в том числе и на продуктивности его работы. Суррогаты семейного строя его едва ли удовлетворяли. Так он и прожил свою жизнь.

С. К. Костинский был одним из самых крупных ученых в Пулкове и среди русских астрономов вообще. Вспоминаю в связи с этим забавный случай:

В 1924 году побывал в Париже приехавший из Москвы (позже ставший невозвращенцем) проф. В. А. Костицын. Как причастный к астрономии — сам он математик, но работает и по астрономии, — он счел нужным посетить директора Парижской обсерватории Baillaud. Последний был уже к этому времени дряхлым старцем, плохо разбиравшимся в обстановке. Baillaud пригласил к себе Костицына на обед, вместе с прибывшим также из Москвы физиком академиком П. П. Лазаревым. Об этом обеде писал мне в Прагу Костицын.

Несколько месяцев спустя и я посетил в Париже Baillaud. Он говорит:

— А весною был здесь ваш Костинский из Пулкова.

— Быть не может! Костинский из Пулкова не выезжал.

— Что вы говорите! Как не был… Он даже у меня обедал вместе с мсье Лазаревым.

Baillaud, от дряхлости, смешал по созвучию фамилии и, угощая обедом Костицына, думал, что чествует своего коллегу по астрономической фотографии Костинского.

Привлеченный Бредихиным из Киева Михаил Петрович Диченко был типичный упрямый хохол и большой оригинал. Будучи всегда себе на уме, он ни с кем близко не сходился, но не был ни с кем и в дурных отношениях.

Сильно любил он выпить, но при этом никогда не терял над собою власти. Когда у кого-нибудь заводились лишние деньги, М. П. убеждал:

— Лучше всего их пропить!

Делом своим занимался флегматично, сколько нужно, не уклоняясь от работы, но и не проявляя чрезмерного усердия. О карьере нисколько не заботился и в своей жизни дальше астронома-наблюдателя не пошел. Быть профессором, впрочем, ему помешало бы и довольно сильное заикание.

Женат он был на типичной малороссиянке, Елене Ивановне. Высокая, стройная, с большими черными глазами, всегда глядевшими грустно. М. П. был порядочным ревнивцем.

Пулковские дамы приставали:

— Михаил Петрович, да разрешите же Елене Ивановне хоть немного потанцевать! Она ведь так любит танцы…

— Начинается, — говорил, заикаясь, Диченко, — с того, что обнимаются во время танцев. А потом, смотришь, обнимаются и всерьез. Нет, уж свое я лучше поберегу!

Елена Ивановна грустно молчит.

Через несколько лет Диченко переселился в Киев, получив в университетской обсерватории место астронома-наблюдателя, где остался уж на всю жизнь. И здесь, как и в Пулкове, он работал только на меридианном круге. Быть может, хохлацкая лень мешала ему изучить новое какое-нибудь дело.

Здесь вскоре умерла Елена Ивановна.

Прошло много лет. Была зима 1921 года, время утвердившегося и здесь засилья большевиков. Судьба занесла меня в Киев. Я навестил Диченко.

Меня встретил по виду совершенный старец! Давно уже был вторично женат, но, как мне показалось, у него с семьей было мало общего. Выглядел он и говорил в ту пору, как настоящий философ и притом философ циник.

Занимал М. П. на обсерватории лично для себя громадную комнату, с несколькими окнами полукругом. Здесь он, как будто, уединился и от людей, и от семьи. Судя по остаткам обеда, стоявшим на столе, он даже отказывался от общего с семьей обеда, который ему подавали сюда.

Комнату свою прибирал — точнее, думал, будто прибирает — по-видимому, он сам, не допуская сюда других членов семьи. Неряшливость была изумительная! Не прибранная, а может быть, и вовсе не прибираемая, постель… Неубранная с ночи и стоящая довольно-таки на виду ночная посуда… Разбросана одежда… И повсюду — сотни, целые горки окурков! Окурки были на письменном столе, были набросаны на бумагах, на вычислениях, были на книгах, лежащих на полках, на окнах… Видно, М. П. никогда не задумывался над тем, куда ему бросить окурок. И решительно все было покрыто густым слоем пыли.

М. П. очень любезно хотел меня угостить чаем и достал стакан. Но и сам задумчиво остановился, посмотрев на свет на чистоту этого стакана. Я поспешил от чая отказаться.

— Неважно нам живется, — говорил он. — Видите, какая зима! А дров не дают. Ну, ничего! Мы рубим понемногу деревья из нашего маленького парка.

Несмотря на жизненные тяготы, связанные с большевицким режимом, Диченко и тогда не утратил своего добродушного юмора. Рассказывает:

— Сын приходит ко мне: «Сапоги у меня порвались. Дай денег купить новые!»

Я ему доказываю: «Это предрассудок, будто для человека нужны сапоги. Можно прожить и без них!»

Не слушает. Все свое твердит: «Дай денег на сапоги!»

Что с ним поделаешь? Снял я свои сапоги: «На, бери! Носи, если иначе не можешь!»

Он и унес. А я, видите, живу теперь без обуви.

Действительно, он сидел в каких-то самодельных туфлях из ковровой материи.

С. П. Глазенап

Вот еще две яркие фигуры астрономического петербургского мира той эпохи.

Сергей Павлович Глазенап пользовался на рубеже ХХ века в широких кругах русской публики наибольшей известностью изо всех русских астрономов. Самая фамилия давала повод к игривому сопоставлению: «глазенапа запускать»[216]. Впрочем, свою фамилию С. П. по обстоятельствам варьировал. В эпоху реакции и спроса на все немецкое, перед Великой войной, он называл себя не иначе, как фон Глазенап, что, пожалуй, и было правильно. По объявлении же войны снова стал Глазенапом.