Читать книгу "Варяги и Русь. Разоблачение «норманнского мифа» - Степан Гедеонов"

XIV. Летописец Нестор

Норманнская школа не допускает сомнений в непреложности Несторовых известий о началах Руси; но странная бы вышла история народов, основанная на сказаниях о их происхождении, первых летописцев! Не говоря уже о римской волчице, я напомню о Григорие Турском, выводящем франков из Трои, о Дудо, производящем датчан от греков. Нам говорят, Несторова повесть отлична от прочих как достоверностью и простотой рассказа, так и совершенным отсутствием чудесного; это правда; на место легенды у него система; но с этой системой мы свыклись только вследствие несчастной, в продолжении полутораста лет повторяемой мысли о скандинавской основе русской истории. Исследователю, не посвященному в литературные тайны варяжского вопроса, не верится ни в изобретенную Нестором небывалую варяжскую Русь, ни в изобретенную Шлецером небывалую скандинавскую.

Нестор писал около двух с половиной столетий по основании государства; откуда мог он узнать что достоверное о началах Русской земли? Положим, что до него были монастырские записки, даже краткие хронографы; но эти записки начались не прежде XI столетия, не прежде введения на Русь христианской веры. Известно, что на севере христианство принялось очень медленно; первые монастыри построены в Киеве: киевские монахи не знали и не заботились о новгородских делах. Для них, судя по внесенной в Несторову летопись древнейшей хронологической таблице, первым русским князем, представителем новой династии был Олег. Что известие о варяжском происхождении руси взято Нестором не из письменных, достоверных источников, видно уже из совершенного отсутствия подробностей, как о предшествовавших призванию варягов северных происшествиях, так и о семнадцатилетнем княжении Рюрика.

Имел ли он материальные доказательства основанию государства варяжской русью? В его летописи не находим и намека на какой-нибудь, с этим событием неразлучный исторический памятник; ни одного положительного факта, который бы свидетельствовал о варяжской руси, как, например, свидетельствуют о варягах названия Варяжского моря, Варяжской пещеры и острова; предание о варягах-мучениках при Владимире, о варягах, убийцах Ярополка и Бориса; как свидетельствует о убиении Аскольда и Дира известие о местоположении их могил близ Киева.

Но если Нестор не взял своих известий о варяжской руси ни из письменных свидетельств, ни из живых исторических памятников, ясно, что они или заняты из народных преданий, из саг и из песен, как напр., сказания о славянах; или основаны на исторической системе, им самим выведенной вследствие соображения известных исторических фактов. О норманнских известиях и сагах говорит и Погодин: «Варяги точно так же могли рассказывать Нестору о своих подвигах и подвигах предков, как их соотечественники рассказывали дома сочинителям саг. Норманны и саги неразлучны, и, без всякого сомнения, их было у нас много. Варяги-то наговорили ему сказок, известных также на севере, и о колесах, на которых Олег в лодках подъехал к Царюграду, и о змее, которая ужалила его по предсказанию волхвов, и о воробьях с голубями, которые сожгли Коростень, и другие баснословные известия, в которых есть, однако же, историческое основание. Нестор спокойно поместил все их рассказы в свою летопись. Они же сообщили ему известия о разных иных племенах, живших преимущественно (не горячий ли это след правды, не крепкое ли доказательство достоверности?) по берегам морей Балтийского и Немецкого, столько им известным; они же сообщили ему известие и о пути из варяг в греки, о своем Auster-Wegi и Vestr-vegi». То есть, они рассказали ему все, кроме касающегося до их скандинавского мира. Они рассказали ему о призвании руси, но не сказали, что русь и шведы один и тот же народ, вследствие чего Нестор и не знает, что делать с заморской русью после призвания; они рассказали о Рюрике, но скрыли от Нестора его шведское происхождение, и кто были его родственники, и где княжили до призвания трех братьев славянами; они рассказали и о колесах, и о змее, и о воробьях, по поводу югорусских событий; а о Новгороде и семнадцатилетнем княжении Рюрика не сказали ни слова; ни слова о норманнских предприятиях и подвигах в Германии, в Англии, во Франции, в Испании. Точно также поступали они и у себя дома; рассказывали преимущественно о колесах, о змее и о воробьях; но что русь те же норманны, что на востоке от упландского берега основалось огромное скандинавское государство, коего конунги Hraerekr, Helgi, Ingwar, Svenotto (по Байеру, Святослав) и т. д. доходили завоевателями до Волги и Миклагарда, этого они не сказали, чем и объясняется молчание о словено-русской Нормандии в источниках севера.

Взял ли Нестор свои известия о начале Руси из туземных преданий? Но в преданиях славян русь всегда отделяется от варягов; народ производил имя Руси от реки Рось, от Руса сына Лехова, от рассеяния; грамотеи от Езехиилева 'Ρώς или от русых волос.

Остается допустить вероятность существования системы, по которой Нестор мог производить имя Руси от варягов.

Но был ли Нестор, по образованию своему и своего времени, в состоянии соображать исторические системы?

Норманнская школа выставляет в личном характере летописца преимущественно две черты: добросовестность и невежество. «На всем этом обширном поприще, — говорит Шлецер, — Нестор есть один только настоящий, в своем роде полный и справедливый (выключая чудес) летописатель». А в другом месте, по поводу мнимых побед Святослава над греками: «Глупый монах, лгавший так безрассудно, верно, думал, что патриот непременно должен лгать». Характеристика поверхностная и одинаково несправедливая в порицании и похвале.

В Несторе должно отличить две индивидуальности: летописца и писателя. Как летописец, в сравнении с первыми историками других народов, он замечателен более по отсутствию неправдоподобного, нежели по безусловному правдолюбию. По крайней мере, его добросовестность подчинена влиянию как национального, так и христианского чувства. Если из греческих летописей он имел, как думаю, в руках один только перевод Амартолова временника с продолжением по 963 год, понятно, что ему остались неведомы летописные известия греков о крещении руси в 865 году и подробности о войне Святослава с Цимисхием. Но он не мог не знать о крещении Аскольда и вообще о распространении христианства на Руси до Владимира по другим, не менее достоверным источникам. На могиле Аскольда поставлена церковь св. Николы; русские епископы именовались Фотиевыми еще при Владимире; при императоре Льве Русь считалась 61 епископством восточной церкви; при Игоре была в Киеве церковь св. Илии, куда водили к присяге христианскую русь и т. д. При этих живых, положительных фактах, нельзя допустить в духовенстве XI столетия неведения общественного явления, коего они были представителями; между тем, за исключением двух-трех указаний, именно свидетельствующих о его знании предмета, Нестор молчит о христианстве до 988 года; молчит, без сомнения, из ложно понятого рвения к варяжской династии и памяти св. Владимира. Он не знает о почти современных ему западных миссионерах и мучениках св. Адалберте, Бруно и других; но рассказывает подробно о двух мучениках-варягах, пришедших из грек. Все это не ложь, но и не простодушие, добросовестность. Те же догадки, те же намеки нахожу я и у Круга по поводу истории Рогнеди; я указываю в другом месте на причины молчания летописца о малых князьях, о язычестве, о самом варяжском Помории. Его правдолюбие сообразно с идеями века и нередко проистекает от недостатка последовательности в понятиях; оно проявляется особенно внесением в летопись и тех фактов, которые явно противоречат предшествующим им положениям. Мы видели это на деле. Он знает варяжскую русь за морем только в той мере, которая ему необходима для поддержания системы о происхождении русского имени от варягов; но не жертвует этой системе ни исторической истиной, ни существовавшей на Руси этнической терминологией; он не выводит ни разу руси из Новгорода, чем и опровергает прежде сказанное о варяго-русском населении северных городов. Точно так же поступает он и в рассказе о взятии Киева Олегом; от Киева переносит он имя руси на Олега и его варягов, а не наоборот. Из преданий и песен заимствует он рассказ о победоносной войне Святослава с греками; а вслед за рассказом вносит в летопись договор, свидетельствующий о ее неудаче. Этими противоречиями мы обязаны не его честности, как пишет Погодин, ибо честность противоречий не допускает, а свойственным всем первоначальным историкам забывчивости и неумению согласовать свои положения с известными фактами. Как писатель, Нестор прежде всего ученик византийцев и их болгарских учеников; отсюда почти совершенное в нем отсутствие языческого сказочного начала, так не кстати превозносимое Шлецером под влиянием, всемогущим в его время, энциклопедической школы. Из народных преданий, сохранившихся в песнях и в былинах древних славян, выбрал он свою историю переселения славянских племен, очистив ее предварительно от всех мифологических легенд и намеков, связав ее по-византийски с библейским преданием о столпокрушении; подвиг благочестия и разумности, которому радоваться мы не можем, но обличающий в летописце критическую сообразительность, до которой не возвысился и Тит Ливий. Критиком является он и в рассказе об основании Киева: «Ини же не сведуще рекоша, яко Кий есть перевозникъ былъ; у Киева бо бяше перевозъ тогда съ оноя стороны Днепра, тъмъ глаголаху: на перевозъ на Киевъ. Аще бо бы перевозникъ Кий, то не бы ходилъ Царюгороду» и т. д. Такой склад ума далек от первобытной наивности какого-нибудь нотариуса короля Белы. Греческий рассказ о поражении Игоря он умеет и сократить, и облечь в историческую русскую форму; умеет приноровить к руси и самые греческие присловия, ибо знаменитая, чисто библейская притча: «Есть притъча въ Руси и до сего дне: погибоша аки обре ихъ же несть племени, ни наследъка» была известна грекам уже за два столетия до Нестора; в письме к Симеону Болгарскому патриарх Николай говорит об аварах.