Читать книгу "Нефть, метель и другие веселые боги - Иван Шипнигов"

Я сам не заметил, как выпил подряд еще две стопки самогона и выскользнул за ворота по-английски, как собирался два часа назад. Естественно, было полнолуние. Луна была ярко-оранжевая. Я стоял на горе и чувствовал себя совсем как в детстве, когда так мало хочется и ни чего нельзя. Никто меня не провожал.

Медитация

Второй день Большого Мероприятия, работы с раннего утра до поздней ночи. Устал. Напарился в бане, выкупался в бассейне, повторил несколько раз. Напился, отлежался, остыл, высох. Вышел покурить. Стоял, втыкал в звезды, наслаждался совершенным отсутствием ряби на поверхности сознания, абсолютной ментальной тишью и гладью, полным эмоциональным штилем («штиииль! ветер молчииит!») – в это состояние я всегда вхожу после бани. Длится оно недолго, секунд сорок, управлять им я, к сожалению, не умею, потому как в монастырях не обучался, и поэтому очень обидно, когда внешние раздражители прерывают блаженство. Стою, наслаждаюсь, ночь тиха, звезды заглядывают в печную трубу бани и удивляются углям, и вдруг моя голова начинает работать намного раньше положенного, и Голос говорит:

– НЕ ОБРАЩАЙ ВНИМАНИЯ НА ИНИЦИАЛЫ. ТОЛСТОЙ ЕДИН В ТРЕХ СВОИХ ИПОСТАСЯХ.

Я прошу литературного убежища.

Смерти нет

Мася мог умереть уже много-много раз. Много раз ему под ноги кидалась колючая проволока ежедневных, ежесекундных сочетаний случайностей, приводящих к внезапной и необъяснимой гибели или мгновенному и пожизненному уродству. Мася – человек-беда, неудачник, счастливчик, несчастный везунчик, умник, умеющий попадать в идиотские ситуации и выходить из них не то чтобы с честью, а просто не замечая их. Если бы Мася играл на «Титанике» в последний вечер (он, кстати, занимался в музыкалке по классу «баян»), то он бы ничего не заметил и был бы оскорблен холодом и теснотой шлюпки, куда его единственного вытащили бы. В пятницу за сосисками на костре он рассказал три старых случая.

1. Во втором классе, в восемь лет, он упал с тополя высотой примерно в два этажа. Если вам эта фраза ничего сама по себе не говорит, объясняю: нормальные деревенские дети на деревья лазят зачем-то. Это городские дети могут лазить по чему ни попадя, им вообще заняться нечем, а деревенские – извините, у них в первую очередь цель и смысл. Лазят в основном на черемуху, я сам много раз падал с этого кустистого гибкого дерева, можно полезть за ранетками или, на худой конец, за рябиной, хотя куда ее девать, непонятно, но все равно – фрукт. Мася же полез на тополь просто так, зачем полез – вспомнить и объяснить не мог (см. «Русский человек»). Говорит, что хорошо помнит процесс падения: ветки, листья, листья, ветки, земля, небо, небо, земля – калейдоскоп, качели и карусель в одном флаконе. Упал на шею, ногами кверху. Сразу же вскочил и начал сбивать камнями застрявшие в ветвях тапочки. Так и не понял, что остался жив. Об уцелевшем позвоночнике вспоминает с удовольствием.

2. Четыре года назад Мася работал на пилораме. Обслуживал станок, распускающий бревна на доски. Это такая большая вертикальная пила, бешено дергающаяся вверх-вниз, на которую плавно подаются стволы. Иногда такие станки, как все механизмы, ломаются. Иногда они ломаются во время работы – что, не работать теперь? Мася шел спиной к станку и запнулся. В этот момент от пилы отломился тяжелый горячий кусок стали с острыми по всему периметру краями. Кусок воткнулся в противоположную стену. Это произошло мгновенно. Очевидцы, вспотев, рассказывали, что в ту долю секунды, когда Мася споткнулся, кусок находился точно над ним. Сталь воткнулась в стену на уровне его головы. Впрочем, насчет «споткнулся» Мася не уверен, точно он не помнит; возможно, он нагнулся завязать шнурок.

3. В этой истории я участвовал непосредственно. Летом 2008 года мы с зятем, его коллегами-пожарными и Масей поехали в тайгу за ягодами и орехами. Ехали на нашем газике-вездеходе, который не может застрять, только утонуть, снисходительно смотрели на глубокие ямы с илистым дном, наполненные черной гнилой водой – это называется «дорога». Я не хотел отвлекать водителя и решил помочиться на ходу с кузова. Веселый пожарный схватил меня за куртку, оттащил и постучал по кабине: «Вовка, стой! Он прыгать собрался!» Спали у костра. С содроганием вспоминаю эту «экзотику» и «природу»: одна сторона тела замерзает, другая горит. Можно перевернуться, стороны поменяются местами, но не более.

Кедровые шишки сбивали колотом, огромным деревянным молотом: чурка насажена на шест. Бьешь по стволу, собираешь упавшие шишки, идешь с мешком дальше – старая, отточенная веками технология. Веселый пожарный все предлагал нам бить по кедрам хуем.

А Мася не захотел быть в русле традиции и решил лазить за шишками. К этому времени все уже немного представляли, что за человек Мася, и вяло отговаривали его, понимая, что это бесполезно. Я, зная его с первого класса, лишь ласково повторял, обращаясь наверх: «Ебанутый. Ну ты ебанутый…» Я собирал в мешок сброшенные им шишки. Происходящее напоминало фильм «Хищник», восточносибирский римейк: на фоне темно-синего неба в темно-зеленой хвое копошилось что-то загадочное, безмозглое, хитрое. За Шварценеггера был веселый пожарный: «Слезай нахуй!» Я совсем за Масю не волновался – до тех пор, пока он не сменил тактику. Дело в том, что Мася не может быть как все даже тогда, когда он и так далеко не как все. Свою инаковость он возводит в квадрат. Ему надоело залезать на кедр, сбрасывать шишки, слезать и лезть на новое дерево. Он стал переходить с макушки на макушку. Все ушли вперед, мы остались вдвоем, я поуговаривал его пару минут и плюнул. Сверху Мася вел жизнерадостные репортажи о пейзажных красотах. Как-то не верилось, что с радио может что-то случиться.

Акунин в романах о Фандорине не врет – настоящая опасность, серьезная беда воспринимается спиной. Спина, кожа буквально превращаются в орган чувства, мозг отключается, и в первые секунды действует животное. Я стоял в двух метрах от кедра, на котором сидел Мася, и, нагнувшись, собирал шишки. Ничто не предвещало. Спина сказала: беда. Тут же я услышал легкий шорох, обернулся и успел мысленно сфотографировать момент Масиного падения (эх, умел бы рисовать… Он там как живой). Мася упал с высоты четырех-пяти этажей правым боком на обнажившийся толстый корень. В полуметре от его головы торчал обломок молодой березки, крепкий сухой острый кол. Картинно, киношно и книжно. Мася выгнулся, захрипел, глаза закатились, и он обмяк и затих.

В сознание он пришел минуты через три, когда все уже бежали на мой крик. Мася просто открыл глаза, покашлял и сказал, что неважно себя чувствует. В машину его несли на досках, на всякий случай предполагая перелом позвоночника. (Хотя в этом случае трогать его было бы вообще нельзя. На машине везти нельзя. Вертолет в тайгу никто не пришлет. Ближайшая цивилизация за триста километров. Связи никакой нет. Воображение, друзья, воображение.) Дело было под вечер, домой мы ехали ночью, по законам банального триллера началась гроза и ливень, дорога окончательно превратилась в условность, машина ныряла в страшные ямы. Масю мотало по всему кузову. Он удивительно быстро приходил в себя и часто просил покурить. Мы мрачно поддерживали его: «Лежи нахуй». В больницу приехали под утро: там Мася ожил совсем и с нежностью разглядывал грудь сонной медсестры. Переломов, кровоизлияний и ушибов внутренних органов не обнаружено. Небольшая (!!!) гематома на правом бедре – «возможно, вследствие удара о землю». Испуг – что умер, страх – что покалечился – все это прошло, и настало время простого человеческого тепла. От раздражения за испорченную поездку, от усталости и перевозбуждения у нас проснулось своеобразное чувство юмора: из палаты в палату мы носили Масю на носилках вперед ногами – нарочно. Он пытался защищаться: «Переверните!» Мы отшучивались: «Он еще недоволен…»