Читать книгу "Оскар и Розовая Дама и другие истории - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

Наковыряв в книге идей и отметив, что они меня не удивляют, я вышел на балкон подумать, облокотился на перила и погрузился в созерцание ночного пейзажа. Вокруг, под мглистым небом, ничего красивого, ничего привлекательного, дороги и стремительно вылезшие из-под земли здания, освещенные, как строительные площадки. Ни один город не засыпает полностью, Юнхаи тем более: точно муравьи, с низко опущенными плечами в полночь рядами возвращались с заводов рабочие, вываленные из автобусов, которые тут же производили новый набор, поскольку в это время года заводы работали на полную мощность. Погоня за прибылью сформировала окружающий меня промышленный город, и все же в этой карикатуре на современность я мог разглядеть невидимую архитектуру, неосязаемую память. Юнхаи мог быть расширен, перемещен, перестроен, стерт с лица земли и вновь выстроен множество раз, он оставался старинным китайским поселением, где продолжалась История. В этих пришедших сюда заработать свою плошку риса мигрантах, в этих тысячах бежавших с полей крестьян, несмотря на коммунизм или меркантилизм, присутствовала Древность. Конфуций царил в умах этих людей: его защита любви к ближнему, его культ уважения к человеку, борьба против несправедливости хранились в головах. В отличие от европейцев, которые берегут галло-римские развалины в центре своих городов, но забывают Сенеку, которые посещают соборы, отказавшись от христианства, китайцы не размещают свою культуру в камнях. Здесь прошлое составляло настоящее духа, а не отпечаток на скале. Памятник оставался вторичен, важнее оказывалось духовное сердце, сохраненное, переданное, живое, бесконечно молодое, более прочное, чем любое здание. Мудрость присутствовала в невидимом, оказавшемся вечным, несмотря на бесконечные метаморфозы, а вот камни рассыпались.

Дама-пипи приближала меня к разгадке азиатской тайны. Именно она, госпожа Минг, представляла этот народ, утонченный, гуманный, цивилизованный Китай. Ее устами мне говорил голос многотысячелетней истории; благодаря ей мудрый предшественник Сократа взял меня за руку и повел по лабиринту.

В семь утра я поспешно спустился к ней.

Толстая женщина с низким лбом и мстительным взглядом восседала на месте моей приятельницы.

– Где госпожа Минг?

Церберша приказала, чтобы я шел мочиться.

Мне пришлось повторить вопрос, поскольку до потной матроны никак не доходило, что я беспокоюсь о ее коллеге. Наконец, поняв, что сможет избавиться от меня, только ответив, голосом, более пронзительным, чем звук волынки, она сообщила, что госпожа Минг в больнице, куда попала в результате произошедшего накануне несчастного случая.

Я пытался отменить сегодняшние переговоры, мне не удалось. Сгорая от нетерпения, я выдержал все совещания и в пять часов наконец помчался по указанному мне адресу.

В этом длинном новом здании с величественным входом я, вероятно, лишился всех своих лингвистических способностей, потому что никто не понимал, чего я хочу. Мне приказали получить талончик с номером в отделении неотложной помощи; потом, поскольку я взбеленился, посоветовали пойти подлечиться в военный медицинский центр. После долгих блужданий среди больных с капельницами я оказался в палате на десять коек.

Два гипса и повязки приковали госпожу Минг к матрасу. Ушибы расцветили ее лицо охрой и гранатом. Меня беспокоила забинтованная голова. Впрочем, при виде улыбки, с которой она встретила мое приближение, можно было подумать, что она не страдает.

Почти ликуя, она сообщила мне, что ее сбила машина, когда она возвращалась домой.

– Меня подбросило, словно мячик.

В этот момент я увидел, что под маской приветливости скрыта гримаса боли, искажающая ее лицо, утратившее свой привычный цвет и приобретшее тусклый серый оттенок.

– А что водитель?

– Попытался скрыться. Его остановили чуть дальше, он был так пьян, что дразнил полицейских и кричал им: «Не догонишь!»

– Он проведет несколько лет в тюрьме.

– Конечно.

– Но вам это не поможет, госпожа Минг.

– Возможно, это поможет ему.

Она застонала и тут же рассмеялась, чтобы заглушить стон. Она наклонилась и прошептала, словно за ней шпионили:

– У меня нет желания оставаться в больнице, здесь можно подцепить всякие болезни.

В палате появилась незнакомая женщина и бросилась к постели:

– Мама!

– Тинг Тинг!

Они хотели было обняться, но помешали гипсовые оковы.

Тинг Тинг расстроилась и заплакала. Мелкая, сухая, взволнованная, плоская, как иероглиф, она обладала безграничной энергией. И эта энергия сотрясала ее тщедушное тело спазмами, незаконченными фразами, смешанными чувствами.

Госпожа Минг с материнской нежностью взяла ее руки в свои и принялась утешать.

Увидев, что я встаю, чтобы уйти, госпожа Минг взглядом попросила меня остаться.

– Она сейчас успокоится, не тревожьтесь.

И верно, эмоции у Тинг Тинг возникали так же быстро, как и исчезали: через несколько минут мы уже беседовали втроем.

Госпожу Минг прямо-таки распирало от гордости: показать мне Тинг Тинг казалось ей верхом блаженства, которое она могла испытать в такой день. Пока я разговаривал с ее старшей дочкой, она, не отрывая от нас сияющих глаз, воспользовалась паузой, чтобы расслабиться.

Мы болтали уже полтора часа, когда пришли медсестры и сообщили о начале обхода.

Изгнанные, мы, двое здоровых, решили подождать на солнце в больничном дворе.

Тинг Тинг вытряхнула из пачки сигарету, слезно упросила меня не говорить матери, что она курит, объяснила свою нервозность сотнями километров, которые только что преодолела за рулем, и лихорадочно затянулась, надеясь, что табак придаст ей сил.

– Когда приедут ваши братья и сестры? – спросил я.

Медленно выдохнув дым, так что его струйка коснулась ее узкого лица, она, склонив голову к правому плечу, смерила меня взглядом снизу доверху.

Я повторил вопрос, решив, что неверно произнес слова, – в последнее время я чаще говорил на кантонском диалекте и очень редко на классическом китайском.

– Как, разве вы не знаете? – наконец сказала она.

– Что я должен знать?

– У меня нет ни братьев, ни сестер.

Со вчерашнего дня со мной играли, словно с мячиком для пинг-понга.

– Но ваша мать рассказывала мне про Ли Мэй, про Куна и Конга, про Да Сиа, про Рю и Жу, про… Ванга, про…

Она подсказала остальные имена:

– Про Шуанга и Хо? Не сомневаюсь.

– Один ответственный работник из «Перл-Ривер пластик продакшн» видел письма, фотографии, сувениры.

Не докурив, Тинг Тинг выбросила первую сигарету и прикурила вторую.

– Во время Культурной революции мама была подростком. Однажды утром власти арестовали ее вместе с родителями и отправили в лагерь переобучения. Поскольку она принадлежала к семье преподавателей – дедушка был учителем истории, а бабушка литературы, – ей пришлось рыть каналы в грязи, дробить камни, она подыхала от голода и холода. Не знаю, в чем обвиняли бабушку и дедушку; впрочем, я думаю, никто по-настоящему не знал, в чем его обвиняют; в те времена террора нужны были преступники, и они оказались под рукой: образованные, утонченные, довольно проницательные, чтобы почувствовать свою вину. Мама сопротивлялась дрессуре; она затыкала уши, чтобы не слышать пропаганды, отказывалась доносить на своих товарищей, старалась думать, что участвует в игре, мучительной, идиотской, неприятной, но игре, которая, как ей казалось, не может быть реальностью! Когда ее семья вырвалась из этого ада, мама вернулась к нормальной жизни и несколько лет прожила счастливо… Она встретилась с моим отцом, появилась я. Для них я представляла лишь первое звено длинной цепи, мне предстояло царить по меньшей мере над девятью братьями и сестрами; меня это радовало, и мы с папой и мамой часто забавлялись, представляя нашу будущую семью, давая всем имена, обсуждая их недостатки, их достоинства. Мама забеременела в начале года Козы; именно в этом году был впервые применен закон, принуждающий китайские семьи ограничиться одним ребенком. Ей посоветовали сделать аборт; да, посоветовали… На следующий день она не встала с постели. Заболевание крови. Как будто у нее вместо крови вода. Очень тяжелое заболевание. Мама стала бледной как полотно, хрупкой, вялой, могла улыбнуться, только когда подходила я. Ее отправили в санаторий, где она провела шесть лет. Почему шесть? Могла бы провести там и меньше, потому что лечение ничего не изменило: она вернулась оттуда мертвенно-бледная, прозрачней, чем привидение. И тогда, увидев ее такой, я решила писать ей письма.