Читать книгу "Лорд Джим. Тайфун (сборник) - Джозеф Конрад"

То, что он мог свободно здесь разгуливать, доказывало нелепую беспечность Джима или же бесконечное его презрение, ибо Корнелиус сыграл, выражаясь мягко, очень сомнительную роль в одном эпизоде, который мог окончиться для Джима фатально. В действительности же этот эпизод способствовал его славе. Но славе его способствовало все. То была ирония судьбы: он, который однажды был слишком осторожен, теперь вел словно заколдованную жизнь.

Следует вам знать, что он очень скоро покинул резиденцию Дорамина – слишком скоро, если принять во внимание грозившую ему опасность, и, конечно, задолго до войны. Его подстрекало чувство долга; он говорил, что должен блюсти интересы Штейна. Не так ли? С этой целью он пренебрегал всякой осторожностью, переправился через реку и поселился в доме Корнелиуса. Как этот последний ухитрился пережить смутное время, я сказать не могу. Должно быть, он как агент Штейна находился до известной степени под защитой Дорамина.

Так или иначе, но ему удалось выпутаться из всех опасных передряг, и я не сомневаюсь, что поведение его, какую бы линию он ни вынужден был избрать, было отмечено подлостью, словно наложившей печать на этого человека.

Вот его характерная черта: он был подл и по существу, и по внешности. То был элемент его натуры, который окрашивал все его поступки, страсти и эмоции; он бесновался подло, улыбался подло и подло грустил; и любезность его, и негодование были подлы. Я уверен, что любовь его была самым подлым чувством, – но можно ли себе представить отвратительное насекомое влюбленным? И отвратительная внешность его была подлой, – безобразный человек в сравнении с ним показался бы благородным. Ему нет места ни на переднем, ни на заднем плане этой истории, он просто шныряет на задворках ее, загадочный и нечистый, отравляя аромат ее юности и наивности.

Его положение было во всяком случае жалкое, но весьма возможно, что он извлекал из него и выгоду. Джим рассказал мне, что сначала был им принят любезно и дружелюбно до приторности.

– Парень был словно вне себя от радости, – с отвращением рассказывал Джим. – Каждое утро он ко мне прибегал, чтобы пожать обе руки, черт бы его подрал! Но я никогда не мог заранее сказать, получу ли завтрак. Если мне удавалось за два дня три раза поесть, я считал, что мне повезло, а он каждую неделю заставлял меня подписывать чек на десять долларов. По его словам, мистер Штейн не желал, чтобы он кормил меня даром. А он, можно сказать, почти меня не кормил. Приписывал это неурядицам в стране и делал вид, что рвет на себе волосы, по двадцать раз на день выпрашивая у меня прощение; наконец я взмолился и попросил его не беспокоиться. Тошно было на него смотреть. Половина крыши над его домом провалилась, грязь, отовсюду торчат клочья сена, рваные циновки хлопают по стенам. Он изо всех сил пытался доказать, что мистер Штейн в долгу у него за последние три года, но все его книги были изорваны, а иные потерялись. Он попробовал намекнуть, что это – вина его покойной жены. Каков негодяй! Наконец я ему запретил упоминать о покойной жене. Это доводило Джюэл до слез. Я не мог выяснить, куда девались все товары; на складе ничего не было, кроме крыс, а те веселились вовсю среди обрывков оберточной бумаги и старого холста. Меня все уверяли, что он зарыл где-то много денег, но от него я, конечно, ничего не мог добиться. Жалкое существование я влачил в этом проклятом доме. Я старался исполнить свой долг по отношению к Штейну, но мне приходилось думать и о других вещах. Когда я убежал к Дорамину, старый Тунку Алланг струсил и вернул все мои вещи. Это было сделано окольным путем и очень таинственно через одного китайца, который держит здесь лавочку; но как только я ушел от буги и поселился с Корнелиусом, все открыто заговорили о том, что раджа принял решение в скором времени меня убить. Приятно, не правда ли? А я не знал, что может ему помешать, если он действительно принял такое решение. Хуже всего было вот что: я невольно чувствовал, что никакой пользы Штейну не приношу, да и для себя толку не вижу. О, настроение было ужасное все эти шесть недель!

Глава XXX

По его словам, он не знал, что помогло ему выдержать, – но, конечно, мы можем догадываться. Он глубоко сочувствовал беззащитной девушке, находившейся во власти этого «низкого, трусливого негодяя». Видимо, Корнелиус обращался с ней ужасно, воздерживаясь лишь от побоев, – для этого, полагаю, ему не хватало храбрости. Он настаивал на том, чтобы она называла его отцом…

– И с уважением… с уважением… – визжал он, потрясая перед ее носом своим маленьким желтым кулаком. – Я – человек, пользующийся уважением, а ты кто такая? Говори, кто ты такая? Думаешь, я собираюсь воспитывать чужого ребенка и не видеть к себе уважения? Должна радоваться, что я тебе позволяю называть меня отцом. Ну, говори: «Да, отец». Нет?.. Подожди же!..

Тут он начинал осыпать ругательствами мертвую женщину, пока девушка не убегала, схватившись за голову. Он преследовал ее, бегая вокруг дома и между сараями, загонял ее в какой-нибудь угол, а она падала на колени, затыкая себе уши; тогда он останавливался на некотором расстоянии и в течение получаса сквернословил.

– Твоя мать была чертовка, хитрая чертовка, и ты тоже чертовка! – взвизгивал он наконец и, захватив пригоршню земли или грязи (грязи вокруг дома было в изобилии), швырял ей в голову.

Но иногда она, исполненная презрения, выдерживала до конца и стояла перед ним молча с потемневшим искаженным лицом и лишь изредка произносила одно-два слова, от которых тот подпрыгивал и корчился, словно от укола. Джим говорил мне, что эти сцены были ужасны. Действительно, странная картина для лесной глуши. Если подумать, безвыходность этого тяжелого положения покажется устрашающей.

Уважаемый Корнелиус (Инчи Нелиус, как называли его с многозначительной гримасой малайцы) был глубоко разочарованным человеком. Не знаю, каких выгод он ждал от своей женитьбы, но, видимо, свобода воровать, расточать и присваивать себе в течение многих лет и любым способом товары торговой фирмы Штейна (Штейн неутомимо пополнял склады, пока ему удавалось уговорить своих шкиперов доставлять туда запасы) казалась ему недостаточной наградой за то, что он пожертвовал своим честным именем. Джим с величайшим удовольствием избил бы Корнелиуса до полусмерти. С другой стороны, эти сцены были столь тягостны и отвратительны, что ему хотелось уйти подальше, чтобы ничего не слышать и пощадить чувства девушки. Когда Корнелиус затихал, она, дрожащая, безмолвная, с окаменевшим скорбным лицом, прижимала руки к груди, а Джим подходил и с жалким видом бормотал:

– Ну послушайте… право же… что толку… Вы бы попытались немножко поесть…

Иногда он свое сочувствие проявлял как-нибудь иначе. Корнелиус выползал из двери, шнырял по веранде, немой как рыба, украдкой бросая злобные недоверчивые взгляды.

– Я могу положить этому конец, – сказал ей однажды Джим. – Скажите только слово.

А знаете, что она ему ответила? Она сказана – Джим сообщил мне об этом очень выразительно, – что у нее хватило бы храбрости убить его собственноручно, не будь она уверена в том, что он сам глубоко несчастен.

– Подумайте только! Бедную девушку, почти ребенка, довели до того, что она говорит такие слова! – в ужасе воскликнул он.