Читать книгу "Шкура - Курцио Малапарте"

Делегация горожан пришла опять и заявила, что в прошедшие несколько дней пленные ели с аппетитом, а цены на продукты продолжали расти, поэтому тысячи лир за голову мало. «Поймите нас, ваше превосходительство! С каждым днем цена пленного растет. Сегодня мы не можем вам их уступить меньше чем за две тысячи лир. Наживаться мы не хотим, мы только хотим вернуть свое. По две тысячи лир за пленного – это все равно что даром!» Комендант взбеленился: «Я сказал – тысяча лир, ни сольдо больше! Если через двадцать четыре часа не выдадите пленных, я вас всех посажу в тюрьму!» «Посадите нас, ваше превосходительство, расстреляйте нас, если вам нравится, но цена есть цена, мы не можем продать вам пленных меньше чем за две тысячи лир за голову. Если не хотите, мы их отправим на мыло!» «What?» – вскричал комендант. «Мы сделаем из них мыло», – сказали горожане сладким голосом и ушли.

– И они правда сварили из пленных мыло? – спросил побледневший Джек.

– Комендант подумал: «Когда в Америке узнают, что в Неаполе по моей вине сварили мыло из немецких пленных, мне не отделаться потерей места». И заплатил по две тысячи за пленного.

– Wonderful! – вскричал Джек. – Ah! Ah! Wonderful!

Джек так заразительно смеялся, что, глядя на него, все рассмеялись тоже.

– Он плачет! – воскликнула Консуэло.

Джек не плакал. Слезы текли по лицу, но он не плакал. Такова была его детская, открытая манера смеяться.

– Чудесная история, – сказал Джек, вытирая слезы. – Как вы думаете, если бы комендант отказался платить две тысячи лир за каждого пленного, неаполитанцы действительно пустили бы их на мыло?

– В Неаполе не хватает мыла, – сказал князь Кандиа, – но неаполитанцы – добрый народ.

– Неаполитанцы – добрый народ, но ради мыла они готовы на все, – сказала Консуэло, проводя пальцем по краю бокала из богемского стекла. Консуэло Караччоло – испанка сладостной красоты с кожей медового цвета, характерной для блондинок, с ироничной холодной улыбкой на нежном лице, присущей горделивой грации испанских блондинок. Долгий, чистый, вибрирующий звук из-под пальца Консуэло разносился по залу, становился сильнее, принимая металлический оттенок, – казалось, он заполняет небо, вибрирует в зеленом свете луны, постепенно переходя в звук, похожий на приближающийся рокот винтов самолета.

– Послушайте, – сказала вдруг Мария Тереза.

– Что это? – спросил Марчелло Орилия, приложив ладонь к уху. Долгое время Марчелло был инструктором по охоте, он и сейчас в своем прекрасном доме у моря на виа Кьятамоне надевает выцветший pink coat, красный охотничий камзол, вместо халата. Горький конец его чистокровных лошадей, реквизированных армией в начале войны и погибших в России от холода и плохой кормежки, тоска по охоте на лис в Астроне, медленное, гордое угасание Елены Орлеанской, герцогини д’Аоста, которой он верен вот уже сорок лет и которая увядает в своем дворце в Каподимонте, похожая на одинокую сову, – все это состарило и изнурило его.

– Летит ангел, – сказала Консуэло, показывая пальцем на небо.

Голоса сидящих за столом стихли, все настороженно вслушивались в пчелиное гудение в небе над Позиллипо (в небе зеленой воды, на которое медузой восходила из прозрачных морских глубин бледная луна), я смотрел на Консуэло и думал о женщинах кисти испанских художников Возрождения, женщинах Хайме Феррера, Алонсо Берругете, о женщинах с прозрачными, цвета крылышек цикады волосами, которые в комедиях Фернандо де Рохаса и Жила Висенте произносят слова роли, сопровождая их медленными, плавными жестами. Я подумал о женщинах Эль Греко, Веласкеса, Гойи, о женщинах с волосами цвета загустевшего меда, говорящих пронзительными голосами и двигающихся на цыпочках в комедиях Лопе де Вега, Кальдерона, Рамона де ла Круса. О женщинах Пикассо с волосами цвета табака «Скаферлати», женщинах с черными сверкающими глазами, искоса бросающих взгляды сквозь прорези газетных полос. Консуэло тоже смотрит искоса, краем глаза, склонив голову на плечо. У Консуэло «los ojos graciosos»[287]из песни Мелибеи и Лукреции в «Селестине», манящие сильнее «los dulces árboles sombrosos»[288]. Консуэло высокая и худощавая, у нее длинные гибкие руки с длинными прозрачными пальцами, как у некоторых женщин Эль Греко, этих «vertes grenouilles mortes»[289], растопыривших пальцы и ноги.

La media noche es pasada

y no viene[290]—

напевала Консуэло, лаская пальцем хрустальный бокал.

– Придет, придет твой возлюбленный, – сказала Мария Тереза.

– Да, придет мой novio, придет мой возлюбленный, – сказала Консуэло, смеясь.

Мы сидели вокруг стола молча, без движения, устремив лица к огромным окнам. Рокот мотора то приближался, то удалялся, словно качаясь на длинных волнах ночного ветра. Это, несомненно, был немецкий самолет, прилетевший сбросить бомбы на забитый американскими судами порт. Все вслушивались, слегка побледнев, в долгий вибрирующий звук богемского хрусталя, в пчелиное жужжание в зеленом лунном свете.

– Почему не стреляют зенитки? – тихо спросил Антонио Нунцианте.

– Американцы всегда поздно просыпаются, – так же тихо ответил барон Романо Авеццана, убедившийся во время своего пребывания на посту посла Италии в Соединенных Штатах, что американцы встают рано, но просыпаются поздно.

Вдруг мы услыхали далекий звук, звук страшной силы, и земля задрожала.

Мы вскочили из-за стола и, открыв окна, выглянули в глубокую бездну, простирающуюся от Позиллипо к подножию Монте-ди-Дио, где высится дворец князя Кандиа. Наш взгляд охватывал бесконечное пространство, заполненное крышами домов, спускающихся с холма Позиллипо и тянущихся вдоль моря вплоть до отвесного склона Монте-ди-Дио. Нежный свет луны лился на дома и сады, покрывая позолотой подоконники и перила террас. Золотистый лунный свет каплями меда стекал с ветвей деревьев. Разбуженные громким далеким звуком, вдруг запели птицы в ветвях деревьев, в зарослях лаванды, среди блестящих листьев лавра и магнолий.

Шум понемногу приближался, заполнял небо, как огромное звучащее облако, становясь почти видимым глазу, сгущая и замутняя радостную ясность лунного света. Он поднимался от нижних кварталов у моря, продвигаясь от дома к дому, от улицы к улице, пока не стал призывом, криком, громким человеческим плачем.

Мы отошли от окон и направились в соседний зал, выходивший в сад на противоположной стороне Монте-ди-Дио, обращенной к порту. Из распахнутых окон виднелись позолоченная луной сине-зеленая морская бездна, дымящийся порт, и вдалеке, напротив нас, проступал сквозь золотистую окалину луны бледный Везувий. Луна сияла посреди неба на плече Везувия, как терракотовая амфора на плече водоноса. Вдали на горизонте маячил остров Капри нежного фиолетового цвета, а море казалось звеняще серебряным на фоне этого милого, бледного, печального пейзажа. Все было как на старом пожелтевшем эстампе: и море, и острова, и небо, и высоколобый Везувий, увенчанный огненной короной. И от этой нежной патетической картины, от этой бледности, свойственной природе, дошедшей до крайних пределов страдания, сердце защемило у меня в груди, как от любовных мук.