Читать книгу "Лето, бабушка и я - Тинатин Мжаванадзе"

Кукла терпела эту поездку месяц, ее целыми днями переодевали и вертели, но было даже интересно — потому что вот так проживешь всю жизнь в одном доме и ничего не увидишь. Правда, иногда Куклу вывозили в деревню — там было скучновато, и крошечные паучки моментально начинали к ней клеиться.

Потом девочка стала заниматься Куклой все реже и реже — волосы-веревки укоротились и превратились в пышный хвост, и она забывала переодевать Куклу и накручивать ей локоны. Она долго болтала по телефону, к ней приходили другие девочки, а иногда и мальчики. Они говорили часами, хохотали, кидались подушками, висели на окне, пели, иногда плакали, молчали, ели мандарины и бросали шкурками в прохожих.

Когда девочка стала совсем большая, она собрала чемодан и положила туда свою маленькую подушку, сшитую бабушкой, и Куклу — бабушка уже к тому времени стала совсем старенькая и ходила осторожно, держась за стенки. Кукла иногда думала — может быть, если бы не бабушка, то и она, Кукла, была бы не нужна девочке — потому что все остальные подарки она теряла без сожалений.

Кукла очутилась в странной комнате — там жили еще три девочки и были только кровати, шкаф и стол, и больше ничего. Тут девочка совсем забыла про Куклу — только ночью укладывала ее на подушку рядом, сама же сворачивалась в клубок, а утром наспех причесывала и убегала.

Так прошло какое-то время, и они вернулись домой.

Дом стал совсем другим — в нем было темно и холодно, и почти никто из прежних жителей не появлялся. Девочка стала мрачная, молчаливая и часто плакала — одна курила у окна и плакала, иногда посматривая на Куклу.

— Джина, — говорила она, — бабушки нет, и дома нет. Только ты у меня осталась.

Брала ее на руки и прижималась солеными губами к мягкому розовому лбу.

Потом Кукла очутилась в шкафу.

Сколько она там провела времени — никто не знает.

Но однажды ее оттуда извлекли, и Кукла услышала девочкин голос:

— …да на черта мне эти сервизы, а Джину я заберу. Познакомься. И пуфик мой возьми, в него столько всего влезает…

Так Кукла оказалась в новом месте — там девочка появлялась вечерами и готовила еду. Рядом с ней был мужчина, которого она кормила, иногда они танцевали, а потом долго разговаривали — и мужчина часто уходил, хлопая дверью, а девочка начинала курить и звонить по телефону.

Потом они переехали.

Кукла снова оказалась в шкафу и сидела там долго, смирившись с тем, что теперь о ней не скоро вспомнят — и оказалась права, потому что, когда ее достали, на кровати сидел маленький круглый мальчик — очень похожий на Девочку-Совенка, какой была когда-то хозяйка.

Мальчик схватил куклу за ноги и попробовать укусить за пятки.

— Поздно, мой птенчик, пяток уже нет давно, — сожалела девочка, глядя на Мальчика-Совенка. — Эй, эй, что ты делаешь!

Мальчик поковырял Кукле глаз, и девочка страшно расстроилась, даже оторвала Кукле голову и принялась изнутри пытаться чинить. Глаз стал немного косить — поэтому Куклу снова засунули в шкаф.

Опять прошли годы света-тьмы — по числу открываний шкафа, и наступил день, когда девочка снова достала Куклу.

Она ее вымыла, как в детстве, высушила волосы, соорудила прическу и надела на нее новый наряд — из отрезанного рукава.

Кукла не могла поверить — неужели ее кому-то подарят? Старую косоглазую Куклу с дырявыми пятками?! Неужели она не заслужила спокойной смерти на руках своей единственной хозяйки?

— Посмотри, мы с тобой ровесницы, — сказала девочка, держа Куклу на руках возле зеркала. — Видишь? Ты такая же, как была много лет назад, а меня и не узнать.

Кукла увидела в зеркале красивую себя в золотистом платье и взрослую Женщину, похожую на Сову.

Бог в наследство

Я всю жизнь пытаюсь наладить отношения с Богом.

Нет, не просто с Богом, а с бабушкиным, с тем, кто перешел ко мне по наследству.

Он меня бережет, но как далеко мне до бабушкиной безмятежной веры, и где же ее взять, если она не дана при рождении? Бабушка просыпалась и первым делом здоровалась с Ним, благодарила за ночной покой и начавшийся в здравии день, кратенько излагала сегодняшние планы, согласовывала их выполнимость, торговалась по каждому пункту и приходила к компромиссному соглашению — по мелочам.

И только потом вставала, расчесывая белые волосы комсомольским гребнем.

В течение дня бабушка благодарила Бога за завтрак, обед и ужин, за хлеб, за крышу, за воду, за школу, за книгу, за пианино — подумать только, у ее внуков есть пианино! — за любимую копченую скумбрию — ну иногда же можно, нет? — и завершала день обстоятельной молитвой на коврике: сначала на арабском, как полагается, а под конец переходила на грузинский, и снова благодарила за еще один прожитый день, перечисляя все удавшиеся за сутки проекты, напоследок вполголоса заискивающе уговаривала Его дать ей еще пять лет — ну всего пять, не сто же! — затем длинно и полной грудью вздыхала, укладывалась в кровать, я обхватывала ее всеми руками и ногами, как лиана, и спустя полчаса, когда сон уже затуманивал сознание и превращал светящуюся дверную щель в потусторонний коридор, трезвым голосом произносила слово благодарности.

Еще одно слово, наверняка.

Бабушка носила Его с собой, и я была уверена, что Он — ее собственность. Она вела с Ним нескончаемый диалог, попутно кроша лук или выжимая дымящееся крахмальное белье, рассказывала все те замшелые истории, которые мы не хотели слушать в пятьсот восемнадцатый раз, спрашивала подтверждения своей тогдашней правоте, и, видимо, все-таки не получала одобрения — потому что назавтра снова рассказывала, только немного переиначивала события и обстоятельства, и с каждым разом загадочная фигурантка дела Хурие приобретала все более демонические черты.

Бабушкин Бог перешел ко мне, хотя я Его и не просила об этом. Он меня страшно утомляет своими придирками, спрашивая каждый раз об одном и том же, и мне очень хочется Его отвлечь и добиться хотя бы раз полного одобрения, но Он ни разу даже не улыбнулся.

Нет, вру: пару раз улыбался — когда мне приносили показать моих новорожденных мальчиков после отхода от наркоза.

И все? И все.

Дальше Он опять хмурит брови и не одобряет моей жизни, считая, что я транжирю Его драгоценные дары, и если я не подтянусь и не раскаюсь, то дети мне покажут, в чем я была виновата.

Богу все равно, на каком языке я с Ним разговариваю.

Богу все равно, каким я Его себе представляю.

Богу все равно, какую музыку я Ему посвящаю.

Он одобряет зажигание свечей — не потому, что Ему от этого личная выгода, а потому что от свечей я невольно исполняюсь благодати.