Читать книгу "Марта Квест - Дорис Лессинг"

Тут Марта, почувствовав, что она совсем закоченела, встала, отошла от постели, к которой было прислонилась, и уселась так, чтобы на нее падал слабый и как будто отсыревший солнечный свет, лежавший длинным прямоугольником на циновке. Мало-помалу ею овладело какое-то необъяснимое отвращение ко всему — оно холодною массой сгущалось где-то внутри, по мере того как кожа ее отогревалась в теплых лучах солнца. Марта думала о том, что прошло всего несколько недель с тех пор, как она поселилась в городе, а ей уже все наскучило и хочется чего-то другого. Ее сжигало какое-то внутреннее беспокойство, жажда деятельности, и эти внутренние противоречия расслабляли ее, у нее кружилась голова. Она думала о том, что, если бы накануне вечером ее спросили, не скучно ли ей, не было такой минуты, когда бы она не ответила, что да. И все-таки она вспоминала об этом вечере с радостным волнением. Она знала, что и предстоящий вечер будет такой же пустой, и все-таки с удовольствием думала о нем.

Но даже больше, чем эта способность хладнокровно анализировать свои чувства, Марту мучило сознание, что все в ее жизни так нестерпимо обыденно. И слышать этот суровый и бесстрастный голос своего внутреннего «я», говоривший ей, что она еще подросток и потому подвержена противоречивым влечениям и разочарованиям, Марте было тяжелее, чем переносить особенности поры отрочества. Марта испытывала какую-то моральную опустошенность — она многое видела, но не понимала причин того, что видела, а себя воспринимала как изолированную личность — без корней, без целей. Ну что она могла поделать, если весь ее протест, все ее существование сводилось к воинствующему индивидуализму? И вот, после долгого перерыва, она снова вспомнила о Джоссе, который всегда твердо знал, как следует поступать.

Джосс сказал бы, что все это пошло ей на пользу — ничего другого она, конечно, не могла от него ожидать. А еще посоветовал бы созвониться с Джесмайн и вступить в «Левый литературный клуб»; тут Марта беспомощно рассмеялась — признак того, что нервное напряжение прошло. Дело в том, что она считала эту жившую в ней неукротимую беспокойную силу слишком могучей, чтобы зажать ее в тесные рамки «Левого литературного клуба». Отношение к Джоссу сразу изменилось: она уже с иронией и обидой думала о нем; ей казалось, что он ее не понимает, не сочувствует ей. Она осуждала его, точно по его вине ее жизнь сложилась так, а не иначе, точно он отвечал за ее срывы и успехи. Но поскольку Джосс не мог возразить ей, он представлялся Марте мрачным, угрюмым молчальником; она погрузилась в забытье и начала грезить с открытыми глазами: ей привиделся некий богатый неизвестный родственник, который протянул ей сто фунтов стерлингов и сказал: «Вот, Марта Квест, держи. Ты это заслужила. Это даст тебе свободу».

И не случайно Марта увидела именно такое видение: она была глубоко убеждена, что заслуживает чего-то гораздо лучшего, чем ей давала судьба, — в этом и крылась причина ее неудовлетворенности. Поглощенная своими грезами, Марта впала в оцепенение, сковавшее не только ее мозг, но и тело. Через некоторое время она встала и принялась ходить по комнате; кровь равномерно запульсировала в ее жилах, и она подошла к двери, в которую вливались потоки уже теплого, приветливого солнечного света. Казалось, будто ночи и не было: все заливал яркий, горячий, золотой свет солнца, но небо было по-прежнему обложено дождевыми облаками, и гнетущая духота говорила о приближении бури. На шоссе застучали тяжелые кованые сапоги, послышалось мягкое шлепанье босых ног. Марта стояла неподвижно, глядя на проходящую мимо вереницу людей. Сначала прошли два полисмена в кованых сапогах, маленьких шапочках, сдвинутых на ухо, и мундирах защитного цвета с блестящими пуговицами, туго стянутых ремнями. За ними следовало человек двадцать чернокожих — мужчин и женщин, одетых как попало, босых и оборванных. Шествие замыкали еще два полисмена. Заключенные были попарно скованы кандалами, и руки их привлекли внимание Марты — рабочие руки, соединенные вместе широкой блестящей полоской стати. Люди бережно держали их перед собой, сдерживая естественное желание размахивать ими на ходу, чтобы уберечь нежную темную кожу от укусов металла. Этих людей вели к судье за то, что они оказались на улице после положенного часа, или за то, что при них не было удостоверения личности, или за то… впрочем, много было всяких причин, столь же неосновательных. Марта не раз видела это зрелище, но никак не могла привыкнуть к нему — оно возбуждало в ней затаенный гнев. Она мысленно шагала по улице в ряду этих заключенных, испытывая на себе весь гнет полицейского государства, и вдруг снова почувствовала знакомое душевное изнеможение.

Марта думала: это ужасно не только потому, что такие вещи вообще существуют, а потому, что они существуют теперь. Она думала — а поскольку она была воспитана на литературе, то иначе она и не могла думать, — что ведь все это уже описано и Диккенсом, и Толстым, и Гюго, и Достоевским, и десятком других писателей. Их благородное горячее негодование ни к чему не привело, ничего не изменило; гневных голосов, раздававшихся в девятнадцатом столетии, все равно что и не было — перед нею все так же плетутся вереницей заключенные, скованные попарно кандалами, и на лицах их — все то же ироническое выражение терпеливого понимания, как и в незапамятные времена. А на лицах полицейских написано, что они делают то, что положено, — ведь за это им платят.

Но как же быть? — спрашивал в душе Марты иронический голос и тут же отвечал: пойти и вступить в Общество помощи заключенным. И, грызя себя за свое бессилие, Марта отошла от двери. С задней веранды донесся звон будильника. Семь часов — пора одеваться и идти на работу. Но прежде Марта собрала разбросанные по полу книги и наскоро просмотрела их, словно ища в них выхода. Как-то, найдя в «Нью-стейтсмен энд нейшн» названия нескольких поэтических сборников, она выписала их и сейчас бегло перелистала томики.

Листья быстро опадают,

Вянут нянины цветы;

Няни уж давно в могиле,

А колясочки все катятся…

Марта с возрастающим гневом читала эти строки — ведь мысленно она еще шагала с группой заключенных.

«Вышло ли хоть что-то здоровое из-под резца создателя?» — молча вопрошал ее черный шрифт, и Марта со всею страстностью своей натуры ответила: «Да, да…» — и быстро перевернула страницу.

Никакого утешения, нет, никакого

В извилистой красоте этой линии,

Прочерченной на картах истории:

не раз угнетатель

Отнимал последние крохи у бедняка.

Это стихотворение Марта прочитала несколько раз, оно навеяло на нее приятную, глубокую грусть — опасное состояние, которое она так любила; но иронический голос, неизменно нарушавший ее душевное равновесие, уже спрашивал: «Так-то оно так, но ты сама это когда-нибудь видела?»

Часы пробили половину — ясно и решительно. Марта подумала: «Надо спешить», — и схватила другой томик. «Не сумерки богов, — прочла она, — а ясный свет зари над серыми кирпичными домами и крик газетчиков, что началась война…»

Слово «война» выступило перед ней особенно отчетливо, и Марта вспомнила своего отца — не без раздражения. «Он бы тоже с радостью приветствовал войну, — возмущенно подумала она и, схватив белье, направилась в ванную. — Те, кто говорит, что будет война, сами хотят ее», — мелькнуло у нее в уме; она понимала, что если оказывать сопротивление своим родителям, то надо оказывать сопротивление и этим голосам.