Читать книгу "Супружеская жизнь - Эрве Базен"

У Мариэтт еще нет подозрений, но она уже недоумевает, ищет причины перемен.

Все чаще я замечаю, как она смотрит на меня исподлобья и удивляется, словно фермерша, не понимающая, почему баран бьется лбом о стены овчарни.

Гимарши тоже встревожены. Мрачные времена наступили для их племени. Тестю пришлось сделать повторную кардиограмму. Потом автомобиль раздавил Кляма, его любимую собаку. Кожа Арлетт вся в угрях. Мне недавно передали на консультацию дело Рен о разводе; оно не сулит ничего хорошего. В тридцать четыре года, когда блеск ее красоты уже тускнеет, она не устояла перед соблазном новизны, которую дала ей победа над каким-то смазливым юнцом: их застали вдвоем, и теперь ее старый муж Жорж, дела которого сильно пошатнулись после окончательного краха аферы с постройкой и продажей домов, вовсе не собирается учитывать ее интересы при ликвидации.

Ну, что ж еще? Да, скоропостижно скончалась тетушка Мозе. Похороны прошли без особой грусти. Но возвращение после визита к нотариусу было безрадостным: он сообщил, что неблагодарная завещала все, что имела, семье Мозе и ни копейки Гимаршам.

Тио стоял в раздевалке, ожидая меня, и нервно теребил петлицу своего пиджака, в которой алела ленточка Почетного легиона, — я тут же сообразил, что меня ждет какая-то неприятная новость: дядя приходит в здание суда только тогда, когда нам нужно поговорить наедине, чтоб не слыхала Мариэтт. А тут еще он кивнул мне своим полковничьим подбородком, и я встревожился еще более. Он стоял прямой, словно аршин проглотил — будто, выправив осанку, можно тем самым выправить положение.

— Сынок, — сказал он, — я из похоронного бюро.

Вступление совсем в его стиле. У него вошло в привычку острить, когда на сердце неспокойно, если же он обращается ко мне со словом «сынок» вместо «племянник», стало быть, дела совсем плохи.

— Поручение у меня неприятное, — продолжил дядя, — Анник позвонила мне и сказала под строгим секретом, что уезжает в Безье к своей матери. Ты, наверно, знаешь, что родители Анник в разводе и мать живет одна.

И тут же сострил:

— Очаровательная девочка, лакомый кусочек, поздравляю тебя, милый мой, хотя когда это случается между родственниками, то смахивает на людоедство. Ну ладно, пошли! Удар тяжел, я бы предпочел все объяснить тебе на свежем воздухе.

Мы идем молча. Проходим через площадь к железным решетчатым калиткам, которые со стуком распахиваются, когда их толкают няни и дети. Отличный символ! Тянуться дальше это не могло, я ждал такой развязки. Все прошлое воскресенье я провел якобы на охоте, где-то вблизи Жиена, где ощипывал всего лишь свою перепелочку; она была как-то странно взволнована, очень нежна и склонна пооткровенничать. Не помню, по какому поводу, она вдруг рассказала мне в машине:

— Знаешь, я не такая уж легкомысленная. Два года у меня был один студент. Потом еще шесть парней один за другим, но только для того, чтобы забыть самого первого. А потом — ты.

В кафе, куда мы зашли, чтобы подкрепиться, она сказала:

— В детстве я ужасно любила эти ромовые бабки и до отвала ими наедалась.

И, уже лежа в постели, заявила:

— Скажи, Абель, тебе не кажется нелепым, что при некоторых обстоятельствах любовь становится уродливой? Тебя бы, наверно, больше устроило, если бы на моем месте оказалась Мариэтт, но чтоб она была такая, как я?

Вопрос неуместный, и она себе его не простила.

Я тяжело опустился на скамейку, ту самую, где когда-то при встрече сидела Одиль, которая ныне торгует водопроводными трубами. Я был изумлен.

— Анник сама вам позвонила?

— Да, — ответил Тио с шутливой интонацией милого ребенка, к которой он прибегает в затруднительных случаях. — У этой девочки доброе сердце. Она считала, что если Гимарши узнают обо всем, то никто из них не поддержит тебя, да и молчать о том, что случилось, не станет. Тогда ей пришло на ум позвонить мне, не помогу ли я? У меня просто дух захватило, прежде всего от того, что произошло между вами. Никто ничего не заметил: не только огня, но и дыма, а коли никто не видал ни огня, ни дыма, то, слава тебе господи, значит, это была минутная вспышка! Но больше всего меня поразил ее тон. Какую надо иметь дерзость…

Тио замолк и тут же поправил себя:

— Нет, не то слово, точней — уверенность в себе, черт возьми! Ведь так спокойно известила меня обо всем, откровенно призналась, что это было слишком хорошо, чтоб сопротивляться, и слишком глупо, чтобы продолжать. Голова у малышки соображает, а вот в остальном…ось, чтоб все узнали и стали бы говорить, что из-за нее — трах! — все под угрозой: твоя семья, дети, положение. Тогда вы слишком много дров наломаете. И все из-за пустяка. Двадцать один год, а к нему тридцать восемь — нет, это не повод для разрыва. Сам видишь! Возраст-то возрастом, а тут еще заботы, она живо заметит, что тебе под сорок, а так как она девочка ласковая, то можешь себе заранее представить, что будет.

Он встал, вынул часы — золотую луковицу, которую носил по старинке, посмотрел и сказал:

— Ладно, сынок! Я не капуцин, кончим проповедь, раз делу конец, все будет в порядке.

Я тоже встал. Спросил:

— Она больше ничего не просила мне передать?

— Просила, — ответил Тио. — Ей жаль, что она не простилась с тобой. Но ее можно понять. Если б ты пришел — вот они, твои глаза, губы, руки, не говоря о прочем, как тут рвать! В такой ситуации уместней всего самая короткая сцена, а ведь самая короткая сцена — та, которая не происходит… Ты действительно должен выступить в суде в пять часов, да? Ну, я пошел.

Он сделал три шага, но остановился. Обернулся ко мне:

— Еще два слова. Вам давно пора было расстаться. Не хочу скрывать: на улице Лис уже начали что-то соображать. Твой тесть вчера сказал мне: «Я все думаю, что с моим зятем творится?» Я за тебя вступился: переутомление, говорю, не иначе, но как будто полностью не убедил. Прибавил еще, что, по-моему, его дочке следовало бы сделать над собой усилие и вспомнить, что она мужнина жена, но этого он не понял. Однако именно это бросается в глаза, и не ты один виноват. Я постараюсь повлиять на Мариэтт и на днях серьезно потолкую с ней. Не беспокойся, я ничего не скажу про твои похождения, а то бы этот призрак преследовал ее всю жизнь. Но надо ее встревожить, она перестала следить за собой, одеваться, превратилась в бочку, живет лишь сыночками да дочками. Ах, эти милые женушки! Воображают, будто брачное ложе останется неизменным до самого смертного одра. Вот сядут такие в поезд и не сомневаются, что все время будут видеть один и тот же пейзаж. Ты еще не выскочил на ходу. Но склонен был спрыгнуть. Уже высунулся в дверцу. E pericoloso sporgersi![27]

Наконец он отчаливает и, не оборачиваясь, добавляет:

— Да, вот еще что… Относительно твоей жены. Ты должен простить ей свою измену, это и есть самое трудное. И надо, чтобы ты сам захотел ей помочь; к чему ей стараться быть соблазнительной, если на нее никто не смотрит, а?