Читать книгу "Империй - Роберт Харрис"

Пизон воспользовался своей привилегией взять слово первым. Хотя много лет спустя Цицерон снисходительно отзывался о нем как об ораторе малоподвижном и тихом, в тот день в поведении председательствующего ничего подобного не наблюдалось.

— Мы знаем, к чему ты клонишь! — кричал он на Помпея. — Ты пренебрегаешь своими коллегами в Сенате и хочешь возвыситься, сделавшись вторым Ромулом, убившим своего брата, чтобы править единолично! Однако вспомни, какая участь постигла Ромула, убитого собственными сенаторами, которые потом изрубили его на части и каждый взял кусок его тела в свой дом!

После этих слов Пизона аристократы повскакивали с мест, а я обратил внимание на застывший профиль Помпея, который смотрел прямо перед собой, не находя в себе сил поверить в реальность происходящего.

После Пизона слово взял Катулл, затем — Изаурик. Однако хуже других было выступление Гортензия. В течение года после окончания его консульского срока его было почти не видно на форуме. Его зять Цепион, любимый старший брат Катона, недавно умер, находясь на военной службе в восточных легионах, оставив дочь Гортензия вдовой, и поговаривали, что у Плясуна уже не осталось сил для борьбы. Однако стремление Помпея заполучить невиданную доселе власть словно вернуло Гортензия к жизни, и теперь он выступал столь же пылко и искусно, как в свои лучшие годы. Избегая напыщенности и не скатываясь до вульгарности, он последовательно констатировал старые постулаты Республики: разделение власти, ограничение ее зафиксированными принципами и ежегодное обновление посредством выборов. Гортензий заявил, что лично он не имеет ничего против Помпея и, более того, полагает, что он подходит для должности верховного главнокомандующего больше, чем любой другой человек в государстве. Однако, продолжал он, если Габиниев закон будет принят, это станет опасным и неримским прецедентом. Нельзя выбрасывать на свалку старинные свободы только из-за того, что кто-то пугает народ пиратами.

Слушая Гортензия, Цицерон ерзал на скамье, и мне подумалось, что, если бы он был волен выражать свое мнение, то произнес бы те же самые слова.

Когда Гортензий добрался до заключительной части своей речи, в глубине зала, из теней возле двери, с того самого места, где сидел когда-то Цицерон, поднялся Цезарь и попросил Гортензия уступить ему место для выступления. Уважительная тишина, в которой сенаторы слушали великого адвоката, рассыпалась, как стекло, в которое угодил булыжник. Нельзя не признать, что осадить Гортензия в той атмосфере, которая царила в зале, было весьма смело со стороны Цезаря. Взойдя на место для выступлений, он дождался, пока возмущенный гам хотя бы немного уляжется, и заговорил в своей манере — ясной, неотразимой и безупречной.

Нет ничего «неримского» в том, чтобы очистить моря от пиратов, сказал он, а вот хотеть этого, но лицемерно стесняться предлагаемых способов того, как этого добиться, — это действительно не по-римски. Если существующая в Республике система действует так безупречно, как это следует из слов Гортензия, как могло случиться, что угроза со стороны пиратов приобрела такие размеры? И теперь, когда она столь велика, кто и каким образом сумеет устранить ее?

— Несколько лет назад, направляясь на Родос, я сам оказался в плену у пиратов, и за меня потребовали выкуп. А потом, когда меня все же освободили, я вернулся и охотился на них до тех пор, пока не переловил всех похитителей до одного. А потом я выполнил обещание, которое дал сам себе, еще будучи пленником: добился того, что все похитители были распяты. Вот это, уважаемый Гортензий, по-римски! Только так можно победить чуму пиратства, и именно эту возможность предоставляет нам Габиниев закон.

Цезарь закончил говорить и, сопровождаемый оскорбительными криками и свистом, с надменным видом проследовал к своему месту. В этот момент в другом конце зала началась драка. Один из сенаторов отвесил Габинию зуботычину, в ответ на что тот развернулся и дал обидчику сдачи. Через секунду он уже барахтался под горой навалившихся на него тел в белых тогах. Послышались вопли и треск, когда одна из скамей развалилась на части под тяжестью рухнувшего на нее плашмя законодателя. Я потерял из виду Цицерона.

— Габиния убивают! — заполошно закричал чей-то голос позади меня.

Толпа сзади стала напирать с такой силой, что веревка, преграждавшая путь, лопнула, и мы, стоявшие в первых рядах, буквально ввалились в зал заседаний Сената. Мне повезло: я успел откатиться в сторону, а несколько сотен сторонников Помпея из числа плебса (должен сказать, что рожи у них были совершенно зверские) прорвались в центральный проход, кинулись к Пизону и стащили его с курульного кресла. Один из этих скотов схватил второго консула за шею, и в течение нескольких секунд казалось, что вот-вот свершится убийство. Но в следующий момент из эпицентра драки возникла фигура Габиния, который тут же взобрался на скамью, чтобы продемонстрировать своим приверженцам, что он жив и здоров. Габиний призвал их отпустить Пизона, и те после недолгих препирательств неохотно выполнили это требование. Массируя горло, консул объявил заседание закрытым, и таким образом — по крайней мере на некоторое время — угроза анархии и раскола общества была ликвидирована.

* * *

Подобных сцен насилия — да еще в самом сердце государственной власти — Рим не видел уже более четырнадцати лет. Цицерон был потрясен случившимся, хотя по сравнению с другими он легко отделался и его безупречная тога даже не помялась. Из носа и разбитой губы Габиния текла кровь, и Цицерон под руку вывел его из зала. Помпей вышел раньше и шел медленно, как в траурной процессии, глядя прямо перед собой. Особенно сильно мне врезалась в память та гробовая тишина, в которой толпа сенаторов и плебеев расступилась, чтобы пропустить его. Казалось, что обе противоборствующие стороны в последний момент осознали, что они дрались на краю обрыва, и здравый смысл вернулся к ним. Мы вышли на форум. Помпей по-прежнему молчал. Когда он свернул на Аргилет, его приверженцы последовали за ним — возможно, просто от нечего делать. Афраний, который шел рядом с Помпеем, обернулся и передал по цепочке, что генерал желает устроить совещание. Я спросил Цицерона, не нужно ли ему что-нибудь, и он, горько усмехнувшись, ответил:

— Нужно. Спокойная жизнь в Арпине.

К нам подошел Квинт и проговорил озабоченным тоном:

— Помпей должен отступить, иначе он подвергнется унижению.

— Он уже подвергся унижению, — едко парировал Цицерон, — а вместе с ним и мы. Солдаты! — с отвращением добавил он. — Что я тебе говорил? Я бы, например, не решился отдавать им приказы на поле битвы, почему же они считают, что разбираются в политике лучше меня?

Поднявшись по склону холма, мы дошли до дома Помпея и гурьбой ввалились внутрь, оставив молчаливую толпу за порогом. После того, первого совещания я теперь неизменно присутствовал на встречах «семерки» и стенографировал все, что на них говорилось. Вот и теперь, когда я пристроился в углу со своими восковыми дощечками, никто даже не посмотрел в мою сторону.

Сенаторы расселись за большим столом, во главе которого сел Помпей. Его обычной самоуверенности как не бывало. Сгорбившись в похожем на трон кресле, он напоминал большого зверя, пойманного и посаженного в клетку пигмеями, которых до этого он даже не воспринимал всерьез. Он преисполнился пораженческими настроениями и твердил, что все кончено, что сенаторы не допустят его назначения на пост главнокомандующего и что он может надеяться только на поддержку уличного отребья. Подкупленные Крассом трибуны в любом случае заблокируют законопроект, а ему, Помпею, остается выбор между смертью и изгнанием.