Читать книгу "Как подружиться с демонами - Грэм Джойс"

Я презрительно ухмыляюсь:

— Уссаться можно, чалма ты фигова.

Он удивленно таращится на меня единственным глазом:

— Я не понял этого выражения.

— Да? Ну и пошел тогда.

Я снова пытаюсь выйти на связь. Начинаю подозревать, что сели батарейки. Статические помехи так достали, что хочется зашвырнуть рацию подальше в песок, но я беру себя в руки и по-прежнему держу глумливого араба на мушке. Меня мучит жажда. Мне нечем дышать из-за набившейся в горло пыли, а еще срочно надо поссать.

Сведенной ноге совсем хреново. Я ее больше не чувствую; кажется, малейший порыв ветра может сдуть ее с мины и распрямить пружину. Хуже того, непроизвольно дергается икроножная мышца. Рубашка и штаны пропитаны потом. Впервые за все это время я спрашиваю себя, долго ли еще выдержу. Рано или поздно я могу забыться и убрать ногу. Я переношу весь свой вес на мину и начинаю осторожно притопывать свободной, левой ногой, чтобы восстановить кровообращение.

Толку от этого немного. Мне приходится повозиться, чтобы вытащить член из штанов и отлить на песок. При этом стоя одной ногой на мине и целясь из автомата в араба. Он с интересом наблюдает за этим упражнением. Моча на песке пенится и шипит. Наконец мне удается спрятать свой инструмент обратно. Уф, умаялся.

— Тяжело тебе, — говорит араб. — Очень тяжело. Я правда считаю, что шутка помогла бы.

Поднимаю автомат и целюсь ему промеж глаз. Почти готов жахнуть. И жахнул бы, да только это против моих правил. Хотя арабу-то откуда о них знать? Тем не менее он, похоже, и в ус не дует. Лопочет себе как ни в чем не бывало.

— Видишь ли, дружище, Бог создал этот мир смехом. Он увидел ночь и расхохотался. А когда прыснул напоследок, сотворил человека. Мы сделаны из сопли, которая вылетела у Него из носа, когда Он покатывался со смеху. Знаешь, что сказал пророк? «Время от времени дайте расслабиться сердцам, так как напряженное сердце слепнет». Положение у тебя непростое, но все равно это хороший совет.

— Понимаешь, легкость — единственное, что нам остается перед лицом абсурдности смерти. Смех — это лекарство от горя. Впрочем, ты и сам все это знаешь: ты ведь солдат и видел смерть. Да и сам убивал. Я знаю, что говорю. Я умею заглянуть в душу.

Таким образом он рассуждает около часа, если не дольше. Я слушаю, потому что его болтовня отвлекает меня. Я слышу, как журчит его голос, и уже почти не разбираю слов. Не знаю, как это выходит, но вдруг оказывается, что он стоит рядом со мной и что-то нашептывает мне в ухо. Похоже, у меня было что-то вроде транса, потому что я даже не заметил, как он вставал, — иначе не допустил бы этого. И вот он стоит в дюйме от меня и шепчет, обдавая мое ухо дыханием. Небо темнеет. Над пустыней сгущаются сумерки. Я смотрю на часы. Я стою на мине больше десяти часов.

— Я решил помочь тебе, — говорит араб. — Если ты позволишь.

— Кто ты такой?

Он отступает на шаг, качает головой:

— Я не знаю. Как ни стараюсь, ничего не вспоминается. Вот все, что я могу тебе рассказать: белая вспышка в пустыне, взрыв, ужасный ветер, и вот он я — бреду куда-то. Потом натыкаюсь на тебя. Я могу исполнить твое желание.

— Ну да, ты же чертов джинн.

Он хлопает в ладоши и подпрыгивает, хохоча. Смеется до упаду. Полы его черной дишдаши взлетают, и на какую-то головокружительную долю секунды мне мерещится, будто араб — это черная птица, парящая рядом со мной.

— Вот так шутка! Годится! Это поможет. Раз я джинн, то могу вызвать ветер. Но если я помогу тебе, ты уже никогда от меня не избавишься. Надеюсь, это ясно?

— Сними меня отсюда, — говорю я.

То, что происходит дальше, описать сложнее всего. Араб исчезает, и на его месте порхает красный адмирал. Бабочка садится на песок, где сидел араб, а через мгновение на нее пикирует ворон; я знаю, что это тот же ворон, который привиделся мне минуту назад, и одновременно тот, что зашел в мою комнату на Рождество, прежде чем меня отправили сюда. Ворон глотает бабочку и растет на глазах — двенадцать футов, тридцать футов; я слышу запах его раскаленных черных перьев и птичьего дерьма; вижу, как его желтые когти роют песок рядом с моей ногой, стоящей на мине; я едва не визжу: «Нет!» Но вой и так уже раскатывается по всему небу.

— Воздух! — ору я непонятно кому.

Это минометная мина или ракета, и она падает футах в тридцати от меня, а взрыв подбрасывает меня и несет, живого и невредимого, через пустыню. Я уже лечу вверх тормашками, когда слышу, как на безопасном расстоянии срабатывает моя мина, и только тут шмякаюсь в песок.

Что было потом, я не знаю, потому что очнулся в полевом госпитале на двести коек. Просыпаюсь, оглядываюсь и говорю:

— Где мои хлопцы? Верните ботинки, я должен приглядеть за своими парнями.

Подходит медик, снимает планшетку со спинки моей кровати:

— Для тебя, Томми, фойна — капут.

— Да пошел ты на хер. Где мои ботинки?

— Я серьезно, война закончилась. И не только для тебя.

Он и впрямь не шутил. Пока я три дня валялся без сознания, наши разбили противника в пух и прах. Мне-то и невдомек, но иракцы начали отступать, и наши дотла спалили их армию, драпавшую по «шоссе смерти». А я все это пропустил.

Меня навестило начальство, и в тот же день, но попозже, Брюстер.

— Слыхал, вы оклемались.

— Брюстер! Как меня сюда занесло?

— Говорят, вы наступили на мину. Мы вас искали всем подразделением. Радиосвязь прервалась. Пора уж было продвигаться дальше, но майор оставил нас троих продолжать поиски. Несколько часов там все прочесывали. Затем начался огонь по своим. А потом мы вас и обнаружили.

— Огонь по своим?

— Ага, — говорит он с ухмылкой. — С вас почти всю форму сорвало. Когда мы на вас наткнулись, старш-сержант, вы лежали пластом и заливались, будто вот-вот кишки надорвете.

— Ни хрена я не заливался.

— Ухохатывались как чокнутый, прям со всей дури. Так-то на вас ни царапинки, только язык вывалили и хи-хи-хи без умолку.

— Да пошел ты на хер, Брюстер.

— Зуб даю, сэр. А на голове у вас была вот эта штука.

Он разворачивается и идет к тумбочке в дальнем конце палатки. Что-то оттуда достает и возвращается к моей койке. Это аккуратно сложенный платок в красно-белую клеточку. Я беру его в руки:

— А что сталось с тем арабом?

— Каким еще арабом?

— С тем, на котором был платок? Что с ним?

— Да нет же, платок был на вас.

Я роняю голову на подушку. Последнее, что я помню, — араб, шепчущий мне в ухо, а затем взрыв налетевшего снаряда. Вот и все. Занавес.

Брюстер как-то странно на меня смотрит:

— Что произошло-то? Что с вами было?