Читать книгу "Театральная сказка - Игорь Малышев"

– Скажи, у тебя есть книги? – спросила девочка.

– Есть! Много. Одна стена моей комнаты сплошь закрыта книжными полками. Как в часовой. Очень много, на всю вечность хватит.

– Ты собрался пробыть там вечность? – удивилась Ветка, не задававшаяся до сих пор вопросом, сколько Мышу придётся провести времени в этой комнате.

– Я думаю, да, – засмеялся Мыш. – Но дело не в этом. Самое интересное, что какую бы книгу я ни захотел найти там, рано или поздно я обязательно её нахожу.

– Да ладно! – недоверчиво сказала Ветка. – Не может быть! Вообще любую?

– Любую.

– Тоже какой-то ручеёк из бесконечности?

– Типа того.

– Хорошо, давай проверим. В следующий раз расскажи мне, как выглядит… – она задумалась, – …обложка пятитомника Сервантеса тысяча девятьсот шестьдесят первого года издания?

– Почему именно его?

– Потому что я хорошо помню эти книги и ты не сможешь меня надуть.

– Ладно, – согласился Мыш. – Только на это может уйти какое-то время.

Через несколько спектаклей Мыш в подробностях описал ей, как выглядит пятитомник.

– Поверь, я действительно могу найти там любую книгу из когда-либо написанных.

– А ненаписанные? Их можешь найти?

– Не знаю, но я иногда натыкаюсь на тексты, которые выглядят так, словно бы написаны людьми из будущего. Хотя, возможно, их просто писали какие-нибудь шизофреники. И вообще, всё это чем-то похоже на ту библиотеку в Засценье, которую мы сожгли.

Новый мальчик слушал их разговор, широко открыв глаза и не пропуская ни слова.

– А если я попрошу тебя отыскать книгу, считающуюся утраченной, скажем, сожжённый том «Мёртвых душ» или пьесу Эсхила «Взвешивание душ»? Найдёшь?

– Думаю, да.

– Ловлю на слове.

Как-то раз Ветка призналась:

– Помнишь «каплю»? Ну, тот фиал, в котором держат смерть? Так вот, твоя «капля», красная, треснула и разбилась.

– А твоя?

– Моя цела.

– Ну и прекрасно. Значит, будешь жить долго и счастливо, – успокоил её Мыш. – А мне уже всё равно. Разбилась и разбилась. Только не порежься об осколки.

– Это ещё не все плохие новости. Я достала деревянную птичку, которую подарил ныряльщик…

– Ту, что влетает в грудь?

– Да, её.

– И что?

– Она больше не летает. Не знаю почему. Может, потому, что я запускала её одна, без тебя. В общем, я отдала её Альберту вместе с осколками «капли», чтобы не мозолили глаза. Он отнёс их в одну из закрытых комнат. Помнишь, в лабиринтах театра есть множество каморок, заваленных бог знает чем?

– Конечно.

– Альберт сказал, что все эти предметы принесены актёрами из Засценья.

– Да ладно!.. – изумился мальчик.

– И ещё он рассказал кое-что про революционный зал.

– Из которого мы стащили пистолеты?

– Да. Так вот этот зал тоже целиком принесён из Засценья.

– Как это вообще возможно? – ошарашенно посмотрел на неё Мыш.

– Да Альберт и сам толком не понимает. Но говорит, что всё то время целиком пришло из Засценья. Революция, Серебряный век, коммунизм, утопии, всё… Это была попытка приживить Засценье в нашем мире. И в какой-то мере она даже удалась. Но только до тех пор, пока кто-то был готов питать его своей кровью.

– Там и чужой крови достаточно пролилось.

– Дело не в этом. Альберт сказал, что пока были те, кто готов именно своей кровью поддерживать существование Засценья в нашем мире, оно существовало. А когда добровольцы исчезли, исчезло и всё остальное. Он сказал, любой новый мир всегда строится на крови добровольцев. А если её нет, он исчезает…

Они расставались неохотно и каждый раз словно бы навсегда. Долго не могли расцепить руки, смотрели не отрываясь друг на друга. Никогда не прощались и не говорили «до свидания», будто надеясь, что если не попрощаются, то обязательно встретятся снова.

И до поры примета сбывалась.

Они встречались, спектакль за спектаклем, неделя за неделей, год за годом.

Мыш немного ревновал Ветку к новому Ганцу. К тому, что она ходит с ним в Засценье, видит самые невероятные вещи и делает невероятные находки. Ревности своей, впрочем, старался не выказывать, хотя Ветка, конечно же, всё чувствовала.

Новый мальчик рос, в голосе его прорезались басовые нотки, и в какой-то момент его заменили.

Ветке в этом смысле было проще. Она не особенно быстро росла, ей удивительно долго удавалось сохранять стройность и грацию ребёнка. Она утягивала наливающуюся грудь, почти раздавливая её для каждого спектакля. Научилась имитировать неуклюжую детскую походку и речь.

Но время шло…

Зрители всё чаще стали шикать при её появлении на сцене рядом с двенадцатилетним Ганцем, которого она переросла почти на голову. Иногда, и это было хуже всего, вовсе начинали смеяться. В двадцать лет невероятно трудно, почти невозможно играть ребёнка. Да, все знают, что Золушку в известном советском фильме играла тридцатисемилетняя Янина Жеймо, но она всё же играла не девочку, а молодую женщину накануне замужества.

Однажды актёры под аккомпанемент смешков снова пошли за сцену. Мыш привычно взял Ветку за руку, повёл сквозь бутафорскую траву, но она внезапно остановилась.

– Ты чего? – повернулся к ней Мыш.

– Мышик, тут стена.

– Какая стена?

– Кирпичная.

– Да ты что? Как такое может быть?

– Стена…

– Забудь про неё, пойдём, – догадываясь, что произошло, и отчаянно не желая в это верить, сказал мальчик. – Нет тут никакой стены.

– Есть.

Ударила по стене и повторила:

– Есть.

Ветка упала и беззвучно, чтобы не услышали зрители в зале, разрыдалась.

– Это как у ныряльщиков, помнишь? – она, притянув к себе Мыша, горячо зашептала ему на ухо. – Они остывают и больше не могут плавить лёд. Перебираются на берег. Живут, выращивают картошку, разводят гусей…

Она снова легла лицом вниз.

– Я выросла, изменилась. Наверное, стала чёрствой и больше не подхожу для театра.

Мыш, маленький, едва достающий ей до плеча, лёг рядом, схватил её ладонь и принялся целовать.

Новый Ганц стоял над ними, и не зная, куда себя девать от смущения, теребил пуговицы на курточке.

Мыш, нелепо смотревшийся рядом с двадцатилетней девушкой, пел ей на ухо мелодию из «Ромео и Джульетты», шептал утешительные слова, убеждал, что это всё ерунда и завтра у неё всё получится, стена снова исчезнет.