Читать книгу "Не забывай меня, любимый! - Анастасия Туманова"

Дина больше месяца не вставала с постели, снова находясь между жизнью и смертью. Девушка страшно похудела, осунулась, глубоко запали воспалённые, лихорадочно блестящие глаза, ещё резче обозначились обтянутые сухой смуглой кожей скулы, и у Мери разрывалось сердце, когда она смотрела на подругу.

«Ничего! – нарочито бодрым голосом успокаивала она Дину, давая ей лекарство, меняя мокрую тряпку на лбу или поправляя подушку так, чтобы больная могла посмотреть в окно на заснеженную улицу. – Ты поправишься у меня, честное слово! Будем с тобой понемножку на двор выходить, скоро уже дни прибавляться начнут, а потом весна наступит… Вот увидишь!»

Дина, у которой не было сил даже улыбаться, молча отворачивалась к стене и закрывала глаза. И Мери в полном отчаянии чувствовала: подруга не ждёт этой весны, она ей не нужна. Иногда по ночам Мери просыпалась от судорожных всхлипов, доносящихся с кровати. Вскакивала, перебегала холодный пол по лунным пятнам, прыгала на перину к подруге, обнимала её худые, содрогающиеся плечи.

– Дина, Дина, Диночка… Ну, что же ты опять… Тебе ведь нельзя так, хуже станет, уморишь себя, глупая!

– И пусть! Пусть! Пу-у-усть! – захлёбывалась придушенными рыданиями Дина. – Я тогда к нему… сразу – к нему… он там меня ждёт… Меришка, я жить больше не могу! Его нет, понимаешь – нет! Больше нет! Я никогда… я его никогда не увижу-у-у… Господи, да зачем меня тогда вместе с отцом не застрелили… Всё бы уже кончилось, как было б хорошо…

– Дина, Дина, господь с тобой… Нельзя так говорить… – шептала Мери сквозь слёзы. – Это грешно, нельзя… Ты молодая, тебе девятнадцать лет, у тебя всё ещё будет, вот увидишь…

– Будет?! Что будет?! Дура! – взрывалась Дина. – У меня уже ничего не может быть! Весной пойду побираться под заборами, как нищая! Как все эти! Вот и вся моя жизнь, всё, что осталось! С утра до ночи Христа ради, пока не сдохнешь! И одна, всю жизнь одна! Вот и всё! – Тут её схватывал сиплый кашель, Дина, задыхаясь, падала навзничь на подушку.

Мери вскакивала, бежала за водой, за лекарством, уговаривала, упрашивала успокоиться, лечь и заснуть, угрожала позвать Дарью… На последнем обычно Дина смирялась:

– Не смей! Не надо… Маме и без меня довольно… – Она с отвращением глотала настойку, отворачивалась к стене и накрывалась с головой.

А Мери больше не могла заснуть и до рассвета сидела, поджав под себя ноги, на постели рядом с Диной или бродила взад-вперёд по крошечной комнате до тех пор, пока ноги окончательно не застывали на холодном полу. Мысли в голове текли медленные, странные, словно принадлежащие не ей, а кому-то другому. Мысли о том, что Дина права. О том, что Зурико больше нет и он не вернётся. Не вернётся и мама, и отец. О том, что у неё, княжны Мери Дадешкелиани, нет теперь никого на свете, кроме… цыган. Кроме этих шумных, смуглых людей, которые приняли её тогда, когда, казалось, ничего вокруг не осталось – лишь холод, чернота и отчаяние. О том, что надо как-то жить, что Дина тоже поймёт это, едва оправится немного, что весной они поедут на юг, где, по слухам, идут бои, что ещё есть надежда… Что сейчас главное – просто выжить. А даже это было непросто.

Зима выдалась холодной и вьюжной. Под окнами цыганского дома, бесконечные, завывали метели, страшная пурга взметалась столбами выше заборов, сугробы закрывали окна, расписанные затейливыми ледяными узорами, по узенькой дорожке едва можно было пройти за водой и на конюшню. Ещё больше холодов угнетал голод, но цыгане дружно сходились на том, что Смоленск – не Москва: в окрестных деревнях всё-таки получалось что-то доставать. Время от времени во двор выволакивались сани, в них впрягалась клячонка, в сани забирались несколько женщин с детьми – и «цыганский продотряд», как называл их Митька Мардо, отправлялся в какую-нибудь из близлежащих деревень. Лошадь останавливалась на околице, цыганки дружно сбрасывали валенки и босые, вместе с полуголыми детьми, бежали по пустой деревенской улице, жалобно крича: «Хозяйка, миленькая, пусти погреться, дети замерза-а-а-ают!» Вопли эти делались громче и жалобнее, если впереди попадался дом побогаче, с неразобранными крышей и забором. Расчёт был безошибочным: увидев во дворе синюю от холода цыганку с голыми ногами и жмущихся к ней оборванных детей, хозяйка ахала, всплёскивала руками и кричала: «Дура! Замёрзнешь! А ну живее в дом свою ораву гони, что ж ты, недотыка, с детишками-то делаешь?!» Цыганята, подпрыгивая на ходу, мчались в дом, за ними неслась мамаша – а через два-три дома снова можно было увидеть такую же сцену.

Копчёнка и здесь оказывалась впереди всех: одолжив у какой-нибудь из цыганок голого малыша и примотав его к себе полотенцем, она умудрялась обежать в одиночку чуть не все дворы в деревне и везде что-то выклянчить: сухую корку хлеба, картофелину или даже жилистую, худую курицу.

– А можно и мне с вами? – попросилась однажды вечером Мери, глядя на то, как усталые, замёрзшие, но довольные цыганки выгружают на огромном столе свои торбы и появление каждого нового куска сопровождается счастливыми криками сгрудившейся вокруг детворы. Цыганки дружно расхохотались. Улыбнулись, переглянувшись, Ирина и Настя.

– Какое, что ты! – хохоча, замахала руками Копчёнка. – Что ты, милая, это же уметь надо! За просто так, за-ради бога, тебе и корочки мышиной не дадут, особенно сейчас! У гаджэн в домах даже клопы голодные сидят, а ты…

Мери смущённо улыбнулась, возвращаться к начатому разговору не стала, но вечером её саму спросила об этом Настя. Было уже довольно поздно, пресловутую курицу, принесённую Юлькой, давно сварили, котёл супа – съели, дети и мужчины спали, сонные женщины домывали посуду. Мери, из последних сил борясь с дремотой, тёрла полотенцем жестяные миски, которые ей передавала Копчёнка, одну за другой выхватывая их из таза с водой и шёпотом восхищаясь: «Вот ведь подлизали, черти оголодалые, теперь и не мыть можно!» Настя улыбалась, вполголоса напевала старинный романс:

В твоём углу покрыты пылью полки,

Меж книг увял заброшенный букет,

А на стене задумчивый портрет,

Как дней былых ненужные осколки…

– Меришка!

Заслушавшаяся Мери не сразу поняла, что это обращаются к ней, и от неожиданности чуть не уронила полотенце.

– Что, тётя Настя?..

– Если всерьёз хочешь, не шутишь – идём завтра со мной.

– Спасибо! – чуть не подскочила от радости Мери. Копчёнка фыркнула, роняя в воду уже вымытую миску. С удивлением посмотрела на Настю. Та, не замечая этого, пристально разглядывала Мери. И девушке в который уже раз показалось, что большие, по-молодому чистые чёрные глаза старой цыганки видят её до самого дна.

– Зачем ты хочешь этому учиться, чяёри? Ты ведь не наша.

Мери глубоко вздохнула, стараясь избавиться от неприятного ощущения, вызванного словами Насти. Затем строго напомнила себе, что старуха цыганка права, для чего-то сложила на коленях полотенце и сказала правду:

– Затем, что я не могу сидеть на шее у табора. Я могла бы, конечно, в городе найти работу, да хоть бы и в больнице, но оставить Дину сейчас нельзя. А ем я каждый день, и зима долгая. Лучше я буду делать то же, что и вы, чем вовсе ничего.