Читать книгу "Обреченный Икар - Михаил Рыклин"

– Но не это самое главное, самое главное – тебе надо забыть все.

– Что все?

– …Ну, вернуться к нормальной жизни…»[356]

К «нормальной жизни» Шаламов не вернулся. Наоборот, стал писать без малейшей надежды на публикацию, еще до знаменитой речи Хрущева на ХХ съезде, заклеймившей культ личности Сталина, когда забальзамированное тело генералиссимуса еще покоилось рядом с ленинским в Мавзолее.

Шаламов проговаривал свои рассказы во время письма, выкрикивал их – фразу за фразой, плача, стараясь убедить себя в том, что невозможное, знаки которого он заносит на бумагу, уже случилось с ним однажды. Желание смягчить было, конечно, огромным, и можно представить себе, сколько отчаянной решимости скрывается за аскетизмом этой прозы, сколько просившихся на бумагу «красивостей» приходилось убирать автору. Не прошедшим через экстремальный опыт людям трудно поверить, что о нем нельзя просто поведать, что прошедшим через него людям приходится каждый раз с болью вырывать его из себя.

Для дочери Шаламов так и остался чужим, с женой он через три года расстался.

КГБ всю жизнь не спускал с него глаз. В «контору» постоянно доносили о его политических и литературных взглядах; даже в доме для престарелых «наседка» следила за каждым, кто посещал наполовину ослепшего и оглохшего писателя.

Из всех «Колымских рассказов» при жизни была опубликована только зарисовка о стланике – части колымского пейзажа: ее политического подтекста цензоры не смогли расшифровать (хотя и там он был).

Повторить одинокий подвиг Шаламова никому из колымских узников было не дано.

В 1955 году в Ленинград возвратился после шестнадцати лет ГУЛАГа сорокалетний Георгий Степанович Жженов. Актер был наконец реабилитирован, взят в труппу Ленинградского областного драматического театра и Театра им. Ленсовета.

Он сдержал слово, данное своему другу Сергею Чаплину на Верхнем в начале осени 1941 года, – рассказать семье, как тот погиб. Жженов связался с моей бабушкой Верой Михайловной Чаплиной, мамой и ее младшим братом, названным в честь деда Сергеем, предложил встретиться, рассказать обо всем, что знал. Бабушка встречаться не смогла, сославшись на то, что ее нервы и так расстроены и слушать о гибели мужа ей будет невыносимо тяжело. Мой дядя тоже – не помню под каким предлогом – от встречи уклонился. Судя по письмам тех лет, бабушка после всего пережитого в годы Большого террора и во время войны не выходила из состояния глубокой меланхолии. В письме Александру Чаплину, семейному патриарху, «большевистскому заводиле», она жалуется: «Моя совесть чиста перед Сережей, кто же больше моего хлопотал в те страшные годы. Единственное, о чем я сейчас жалею, что нужно было следовать за ним и погибнуть вместе [непонятно, правда, что в таком случае стало бы с ее малолетними детьми. – М.Р.]. Все равно жизнь разбита вдребезги. Но это уже история, даже архив». В другом письме к нему звучит тот же мотив: «Ведь так я одинока, так связана с прошлым, что оторвет только могила».

С Жженовым стала встречаться моя мама Сталина Сергеевна Чаплина. Отец, которого она в последний раз видела, когда ей было десять лет, остался в ее памяти воплощением мужественности, и, надо сказать, рассказ актера ее в этом плане не разочаровал. В те годы он наверняка помнил «прожитое» в куда больших подробностях, чем через тридцать лет, когда взялся за написание мемуаров.

От мамы я (гомеопатическими дозами, как бы между делом, из случайно оброненных фраз) узнавал о дружбе Жженова с дедом, начавшейся в «Крестях», о «дезинтерийном» этапе на «Джурме», о жизни на лагпункте «47-й километр», где оба рубили тайгу, шоферили, подкармливались у местных ссыльных женщин, веря, что выживут и возвратятся домой. И, конечно, уже тогда в центре повествования стоял эпизод с протестом Чаплина на Верхнем – с его последующим угоном на верную гибель оперуполномоченным по кличке Ворон. Поведал Георгий Степанович и о том, как через полгода тот же Ворон спас его, Жженова, от голодной смерти, «загадав загадку на всю жизнь»: что же такое есть человек?

Мое детство прошло на колесах, в постоянных разъездах между Ленинградом и Владивостоком (а позже Петропавловском-Камчатским) с короткими заездами в Москву (там жила семья отца). Отец, патологоанатом и судебно-медицинский эксперт, служил на Тихоокеанском флоте; мы преодолевали десять тысяч километров туда и обратно почти каждый год. Пионерский лагерь под Владивостоком, на станции Океанская, находился в непосредственной близости от места бывшей «транзитки», откуда в 1939 году тех, кого еще носили ноги, отправляли на Колыму. Вопреки всякой логике мама считала, что если бы бабушка последовала за мужем сюда, а потом на Колыму, его можно было спасти. Мы хором пели «Орленок, орленок, взлети выше солнца» и «Взвейтесь кострами, синие ночи», а дома слушали об ужасах, которые выпали здесь на долю предков.

Георгий Жженов, начавший сниматься в кино еще в тридцатые годы, вновь был тарифицирован как киноактер во второй половине пятидесятых. Всенародную любовь он снискал в эпизодической роли деревенского автоинспектора в фильме Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля», сыгранной в тандеме со старым другом (они вместе играли в Норильском театре, где Жженов отбывал ссылку), исполнителем главной роли Иннокентием Смоктуновским. Фильм был о том, что если воруешь машины у тех, кто сам нечист на руку, а деньги от их продажи переводишь бедным детдомовцам, то это не преступление, а проявление социальной справедливости. Узнав о благородных мотивах вора, следователь предлагает ему свою помощь, гаишник (Жженов) его отпускает; ну и симпатии миллионов зрителей, конечно же, на стороне советского Робин Гуда. Фраза Жженова «Ты убегаешь, я догоняю» полюбилась миллионам, вошла в советский фольклор.

Настоящий прорыв Жженова к массовому зрителю состоялся в 1967 году, когда на студии Горького ему предложили сняться в роли резидента. В то время он играл в шпионской трилогии о «Сатурне» («Путь “Сатурна”», «Конец “Сатурна”», «Бой после победы») роль генерала КГБ, и режиссер фильмов Виллен Азаров отговаривал, советовал отказаться от этого предложения: «Ну что ты, Жора! Ты здесь играешь начальника КГБ, генерала. А там – шпиона».

Жженов не послушался и никогда потом об этом не жалел.

В тетралогии о резиденте, которая дебютировала в 1968 году фильмом «Ошибка резидента» и завершилась аж через восемнадцать лет (!), в 1986 году, лентой «Конец операции “Резидент”», Жженов сыграл роль разведчика Михаила Тульева – русского графа, эмигранта, потомственного врага советской власти (отец его тоже был вражеским разведчиком), засланного в СССР под псевдонимом «Надежда» с целью активизации старых и вербовки новых агентов, создания шпионской сети. Он подается как ас, опытный разведчик, но, как и полагается по законам советского детективного жанра, с ходу совершает непростительную для профессионала ошибку: не может распознать в подосланном к нему под видом уголовника Бекасе советского контрразведчика Синицына, попадает к нему под колпак. Граф устраивается шофером в автопарк, заводит роман с диспетчером Марией. Первая же разведывательная операция «Надежды» проходит под контролем КГБ, а в конце первой серии его и вовсе тайно, по-домашнему – да он и не сопротивляется – арестовывают на рыбалке. К тому времени Тульев успел подружиться с Синицыным, полюбить историческую родину. Оказывается, его старик-отец не умер в Париже, а был убит «фашистом»; а мечтой всей жизни старого графа было вернуться на родину и там «половить окуньков» на рассвете. О том, чем его не устраивали иностранные окуньки, зрителю остается только догадываться. Перевербовав Тульева-младшего, КГБ вновь отправляет его на Запад, уже в качестве своего резидента. Советская спецслужба в противоположность ее западным контрагентам подается в тетралогии как суперпрофессиональная инстанция, которой ее врагам, в мелочах вроде тоже не бездарным (иначе смотреть было бы неинтересно), по большому счету нечего противопоставить.