Читать книгу "Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский"

Ему кажется, что с ней не о чем разговаривать. Хотя проверить трудно. Потому что она не любит разговаривать. А может быть, это хорошо? Что она не лезет с разговорами, с вопросами, с собственным мнением? Потому что Алабин работает как проклятый. А в конце дня просто отваливается от мольберта. Это если весна-лето. А если осень-зима, когда рано темнеет и писать уже нельзя, он сидит и рисует, делает эскизы. Мечтает сделать серию иллюстраций к Гоголю, к «Мертвым душам» и «Петербургским повестям», и еще к рассказам Чехова. Гоголя он с молодости знает почти наизусть, а Чехова сейчас изучает. Купил полное собрание сочинений в двенадцати томах, в коричнево-фиолетовых матерчатых переплетах, под редакцией Луначарского и Балухатого, новейшее. Ему иногда кажется, что Чехов – самый главный наследник Гоголя, в смысле характеров и горькой иронии. Так что осенью-зимой он в конце дня отваливается не от мольберта, а от стола. Потом полчаса сидит, прикрыв глаза, в кресле в гостиной. Главное, чтоб было тихо. Аня в кухне. Васька где-то по своим делам. Школа, комсомольская работа, художественная студия два раза в неделю. Вечером уроки учит. Хороший мальчик. Веселый, бойкий, легконогий – но тихий. Это главное.

Потом, посидев в гостиной и успокоив глаза, Алабин идет на кухню и пьет чай со сладковатым бубликом и горячей брынзой, ошпаренной кипятком, от этого чуть подплавленной и не такой соленой.

Аня, подав ему чай, выходит из кухни и идет умываться.

Алабин пытается читать «Известия», но через полминуты отставляет: глаза болят. Нужны очки, но боязно: кто-то сказал, что к очкам привыкаешь, как к табаку или водке, и очень скоро организм начинает требовать всё больше и больше – в смысле усиливать диоптрии. Ну его.

Потом он слышит, как Вася идет в уборную. Шуршит бумажкой. Громко спускает воду. Щелкает шпингалет, и тут же – другой. Это Аня вышла из ванной. Вася, громко чмокнув Аню в щеку и пожелав ей спокойной ночи, идет в ванную. Ловко у них получается. Как будто ружейный артикул: к ноге, на ремень, на руку, налево кругом, на плечо. Потом Вася выходит, засовывает голову в кухню – мокрая челка, мокрый нос – «спокойной ночи, папа!»

«Спокойной ночи, сынище!» Он умывается. Идет в спальню. Аня очень нежная и подробная в любви, никуда не торопится и почти ничего не стесняется. Можно даже не выключать свет. Но она молчит, и с ней, если уж совсем честно, совсем не о чем разговаривать. Не про магазины же, не про платьица. Тем более что она платьицами не очень интересуется. Она не барахольщица, и слава богу. У Васьки в школе все в порядке, пятерки-четверки, не курит, с мальчишками во дворе не торчит, много читает, так что Васька тоже не предмет для вечерних разговоров. Учить ее истории искусства, чтоб она отличала Репина от Рериха, а Пуссена от Лоррена? Зачем? Заставлять читать книги? Не надо заставлять, книги она и так читает, и классику, и советскую литературу, и переводную. Недавно прочитала роман французского писателя Ги Мазлина «Волки» и роман английского писателя Джона Голсуорси «Собственник». О крахе буржуазной семьи. Но сама об этом ничего не рассказывает – не станешь же из нее клещами тягать. Так что умного разговора не получается.

Зато она добрая и ласковая. Любящая. Верная. И очень красивая. Необыкновенная. Как Вера Холодная или Августа Миклашевская. У нее есть открытки с их портретами, она их привезла с собой и поставила на полочку в спальне.

4.

– Алабин стоит на балконе и смотрит вниз, – сказала Юля. – Итак, начинается очень важная сцена. Давай, поехали.

С балкона Алабин увидел, что к их дому подъехала черная машина. Машин на улице почти не было. По другой стороне, в сторону загорода, ехали два грузовика, а по этой – только что проехал автобус в направлении Якиманки. И вдруг – большая черная машина. Не «эмка» и не ЗИС. Кажется, американская?

Машина постояла у арки, как будто раздумывая, куда ехать дальше. Как будто гладкая черная кошка плавно подошла к забору, нашла в нем дырку, но задержалась ненадолго, нюхая траву и поводя головой. Но вот она нырнула в арку. Не кошка, а машина. Был ранний вечер. Алабин сглотнул, пробежал через всю квартиру, высунулся из кухонного окна, увидел, как машина останавливается у его подъезда. Раскрылась задняя дверца. Вылез человек в сером костюме.

Всего один человек. Даже без портфеля. Но в шляпе. Прошел в подъезд.

– Я без звонка, ты уж извини! – Это был Николай Евлампиевич Колдунов.

– А у меня и телефона нет!

– Как это – нет? Не может быть! А я думал, что не записал твой телефон. Смотрю в книжке, вот он ты, адрес есть, а телефона нет. Как так?

– Да так! – как можно веселее ответил Алабин.

– Не может быть, – сказал Колдунов. – В этом доме, – он поднял палец, – в каждой квартире должен быть телефон. В чем дело? – Он смотрел строго, начальственно, даже грозно, но Алабин выдержал, он ответно смотрел совсем наоборот, весело и простодушно.

– А дело в том, Коля, – сказал он, придвинулся ближе, губами прямо к уху, – а дело-то все в том, Коля… – и что-то прошептал.

Колдунов сморщился.

– Что прошептал? – спросил Игнат.

– Объяснил, что раньше здесь жил один академик.

Кажется, химик или биолог. Алабин не знал точно. Но очень крупный ученый. Директор института, лауреат премии имени Ленина, кавалер орденов, член ВЦИК. А потом – раз, и нету. Исчез. Все шептали: академика к высшей мере, жену к высылке, а квартиру – под пломбу. А потом – известному советскому художнику, заслуженному деятелю искусств тов. Алабину П. Н. Вот такое везение! Правда, он тогда еще не был заслуженным деятелем. Значит, авансом. Ане сказали в домоуправлении, завистливо вписывая ее в домовую книгу, что квартиру долго никто не хотел брать. Почему так? Да так. Одни говорили, что шумно – окна прямо на улицу, другие – что слишком большая площадь, с уборкой замучаешься и платить за излишки. Аня, конечно, удивилась: «Ишь, капризные! Да при чем тут излишки – да вселить бы сюда простую многодетную семью!» Но простых людей, – зло объяснили ей в домоуправлении, – в этот дом не поселяют. Она, вернувшись, пересказала Алабину этот разговор, потому что почувствовала – здесь что-то странное или даже нехорошее. «Да ну, ерунда», – отмахнулся Алабин.

Там было еще вот какое странное дело. Квартира вообще-то была пятикомнатная, так было обозначено в ордере. Самая большая комната в два окна, смотревшая на Большую Калужскую, – это сделалась мастерская Алабина. Смежная с ней – гостиная-столовая. Дальше – смежная со столовой – их с Аней спальня. А на другой стороне – хорошая такая комната, пятнадцать метров – Васина комната. Смешно. Бычков с Аней и Васей жили втроем на пятнадцати метрах и были счастливы, что в квартире центральное отопление, горячая вода и всего шесть семей соседей, и все тихие, непьющие люди, а теперь это была отдельная комната для Васи. А рядом с Васиной комнатой, ближе к кухне, стоял в коридоре высокий плоский белый шкаф. Очень простой, деревянный, крашенный масляной краской. Когда Алабина поселяли в этой квартире, управдом сказал: «А вот этот шкафчик, вот пусть он стоит как стоял». – «А что в нем?» – «Да пустой, для всякой утвари! – сказал управдом и распахнул дверцы. Там были белые полки. – Пользуйтесь на здоровье. Но с места не двигайте». Ну нет так нет.