Читать книгу "Озеро Радости - Виктор Мартинович"

Янка смотрит на картинку с застывшей в полете лентой молока и поглаживает живот.

* * *

Пол будет виден на пятнадцатой неделе. Для этого понадобится УЗИ (23 евро). Янка мечтает о мальчике.

* * *

Она вновь хочет написать sms, но все попытки сформулировать последние новости выглядят либо упреком, либо попыткой обратить на себя внимание, либо втягиванием в обязательства. Янке противно и первое, и второе, и третье.

* * *

Любой город — это в первую очередь люди, которые тебе его показывают. Янка увидела Москву глазами Рустема, Аслана и Вички Есючени. Поэтому она складывалась из кафе, клубов, шопингов. По Вильнюсу ее водит безбашенная белорусскоязычная феминистка с выбеленными волосами, дырой в кошельке и еще большей — в голове, поэтому город слагается из находящихся на перманентной реконструкции палаццо магнатов; выставочных холлов, в которых отличить выблеванное современным художником и представленное им в качестве реди-мейда сложно; арт-хэппенингов, трогающих куда меньше, чем сценки, увиденные на улице; баров, наиболее изящные из которых стилизованы под Гавану и в них не подают пиво.

Яся с Сашей посещают кинопоказы, с тапером и без, под открытым небом и в интерьерах. Яся поражается стилистическому совершенству, с которым составлена Конституция Ужуписа. Каждый имеет право быть счастливым. Каждый имеет право быть несчастным. Каждый имеет право любить и опекать кошку. Каждый имеет право молчать. Каждый.

* * *

Подруги стоят у подножия храма, который выглядит вполне обычно снаружи, но через пять минут заставит Янку выдохнуть из-за двух тысяч выполненных из пены капуччино скульптур, расположенных в трех скромных по размерам нефах.

— Видишь на фасаде надпись? Regina pacis funda nos in pace? Ее прямое значение: «Царица мира, укрепи нас в мире».

Яся слушает Сашу и думает о том, что иногда воспоминания определенного рода вызывают не только незнакомки в белых платьях из воздушного шелка с рукавами буф, но и просто интонации, которыми люди тебе рассказывают об истории или архитектуре.

— Так вот, деньги на этот костел дал белорусский гетман по фамилии Пац, — чешет как по писаному Саша. — Поэтому тут тройная игра слов: «Царица мира, храни нас с Пацем». И «Царица Пацев, храни нас в мире». Не хило нигга по себе зарядил, правда? Соответственно, Царица мира недолго томила с обраточкой. Когда Пац отдуплился и был похоронен на входе в заведение своего имени, по плите с именем шарахнула молния. Чтобы и Перуна не забывали, и Царицу в респекте держали. Видишь трещину? Вот это — за «Regina pacis». А что она ему на тонком уровне сделала — одному Пацу известно.

* * *

— Ты веришь в нее? — спрашивает Янка, наблюдая за тем, как Саша забивает в стеклянный мундштук обычной пипетки ярко-зеленую измельченную смесь шишек и листьев марихуаны. Бесполезная для Сашиных целей резинка с пипетки снята и валяется на столе.

— В кого? — Блонди тщательно трамбует вещество в трубочке, стараясь, чтобы мимо не просыпалось ни крошки.

— В Царицу Неба и Земли. В Агну.

Они сидят в залитом золотистым закатом зимнем саду на старомодных венских стульях. Сентябрь скрутил листву каштанов, высящихся за окнами, в комочки, по цвету и фактуре напоминающие чай.

— А кто ж в нее не верит? — Саша шарит по столу в поисках зажигалки, натыкается на свой бумажник, раскрывает его. За пластиковым клапаном, в котором девственницы хранят портреты любимых актеров, неверные жены — фотографии любовников, а пенсионерки — проездные билеты в метро, — небольшая цветная картинка. Саша вытягивает ее из клапана и протягивает Янке.

Это ламинированный прямоугольник, изображающий женщину с темным лицом, то ли стоящую, то ли лежащую на золотистом фоне. Ее правая ладонь лодочкой покоится на животе, левая — сжата в кулачок. Из женщины исторгаются разноцветные лучи: аквамариновый, коралловый, палевый. Глава у изображенной закрыты и напоминают полумесяцы.

— Что это? — удивляется Янка.

— А ты не знаешь, — хмыкает Саша.

— Нет, я никогда это не видела.

Визуальный исследователь в Янке мог бы заявить, что картинка напоминает польские католические образки, сделанные в новом художественном каноне, в котором не менявшийся сотню лет формат уже перекликается с акварельной пластикой модерна. Где у Иисуса глаза темные и печальные, как будто рисовал их Васнецов. Где у Maria Misericordia тонкие пальцы и сердце, увитое пояском роз и увенчанное огненным факелом. Но эти закрытые глаза. Но это положение рук — не обращенных к смотрящему, не обрамляющих скорбящее сердце, но — сложенных на животе. Но эта статичность позы, как будто икона посвящена уже умершей или спящей. И эта кика на голове, переданная с фотографической точностью…

— Ну ты темная. А в «Гугле» «Царица Неба и Земли» забивать пробовала?

— Да как-то руки не доходили. — Янка сама удивляется, почему не сделала этого до сих пор: с момента, когда она ковыряла данные про Царицу в книгах, слово «библиотека» стало значить нечто совершенно иное.

— Это — самый известный образ Матери нашей Земной и Небесной. — Саша берет образок в руки и рассматривает его. — Он написан в двадцатых годах двадцатого века. Причем не художником, а художницей, женщиной, что уже само по себе интересно. Звали ее Регина. Документальных сведений про Регину не сохранилось, да и кто бы их собирал? Костел? Историки? Смешно, согласись! Так вот, говорят, что она была прихожанкой Остробрамского храма. Такой, знаешь… Немного не от мира… Она рисовала странное и говорила странное. Регина изображала Богоматерь — то есть все считали, что она изображает Богоматерь… Так вот, она рисовала ее без младенца. Как ты видишь. И без креста. С закрытыми глазами. С какими-то лучами. Иногда — в окружении планет и звезд. Иногда — на этом янтарном фоне. Бывает, фоном служат лунные кратеры. Бывает — города на Сатурне. Богоматерь на ее картинках всегда спит. Спит, понимаешь?

Саша протягивает образок Янке. Та еще раз осматривает его и думает, что настоящее искусство должно быть именно таким — пробивающим пелену рациональности и тревожащим те струны в человеке, о существовании которых он сам не подозревает. Так что ни понять природу своих эмоций, ни объяснить их он толком не сможет. Сотни импрессионистов изображали интерьеры баров, в которых пили. И только Эдуард Мане смог в «Фоли-Бержере» сделать это так, что отдельно поговорить об этой картине решил Мишель Фуко.

— Говорила Регина вещи не менее странные, — продолжает Саша рассказ. — Например, что очень скоро, вот буквально через десять лет, люди закроют храмы и устроят в них пункты приема стеклотары. А священников посадят в тюрьму. И даже убьют. Ясно, что для жителей католической Польши — а тут успела побывать и католическая Польша, — так вот, для них речи эти звучали немножечко слишком апокалиптично. И Регине никто не верил. И за глаза называли человеком не от мира… Так вот. Через десять лет случился тридцать девятый год. Пакт Молотова — Риббентропа, все дела. Город отдали Литве, а Литву включили в СССР. Сюда притопала Красная армия. В храмах устроили пункты приема стеклотары, скотобойни и пластмассовые заводики, где выпускались желтые детские пистолетики. Реальный случай, кстати, город Ошмяны! Ну а ксендзов приняли в местном НКВД. Это такой пастельный домик на Гедимина, зайди, спустись в камеры, они открыты для посещения. Там часть экспозиции как раз посвящена тому, что и в какой последовательности делали со священниками. В общем, каким потоком пошла Регина — с «верующими» ли, с «националистами» или просто как нуждающаяся в профилактическом уничтожении экзальтированная гражданка, неизвестно. Но ее земная жизнь была прекращена, с вильнюсских улиц она исчезла. Соответственно, изображения Царицы Небесной и Земной, оставшиеся по всей Западной Беларуси и Польше, спрятали. Тиражировали нелегально. Как обереги. Носили вот так вот, как я, в кошельках. В БССР за это можно было присесть. Это как полтора грамма ганджи на кармане.