Читать книгу "Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт"

Лиана горячо пожала ей руку. Эта женщина обладала такой бездной любви и так самоотверженно заботилась о двух несчастных, как ни одна мать не станет заботиться о собственной плоти и крови…

Старушка покраснела и испуганно опустила глаза, когда прекрасная ручка Лианы сжала ее огрубевшую руку.

— Когда стало ясно, что барон вот-вот умрет, — продолжала Лен, еще больше волнуясь, — господин гофмаршал и капеллан не оставляли его ни на минуту. Они по очереди стерегли его, опасаясь, что все может пойти не так, как они спланировали. И все-таки случилось так, что гофмаршал, где-то простудившись, заболел, а капеллан должен был ехать в город причащать католического принца Адольфа — это была Божья воля. Все должно было так случиться, потому что, как только бритая голова выехала из ворот, у моего мужа так сильно стала кружиться голова, что он не мог встать с дивана. И вот меня призвали в красную комнату! Когда я подавала лекарство больному барону, он велел раздвинуть тяжелые шторы на окнах. Солнце осветило его кровать, и точно завеса упала с его глаз: он взглянул на меня так выразительно и вдруг погладил мою руку, точно благодарил за услугу. Молнией блеснула у меня в голове мысль: «Надо рискнуть!» И я выбежала из комнаты. Минут через десять пробралась я с бедной женщиной на руках через заросли можжевельника к маленькой двери правого флигеля, за которой начиналась винтовая лестница. Никто не видел нас, никто и не подозревал, что произошло то, за что гофмаршал переколотил бы всю прислугу, если бы узнал. Я отворила дверь в красную комнату, и сердце замерло у меня от страха: она вырвалась и побежала вперед с криком, которого я никогда не забуду. Бедняжка! От ее гордого и прекрасного возлюбленного осталась одна только тень. Она бросилась рядом с ним на кровать… Ах! Возле его желтого худого лица она казалась еще свежее и прекраснее, напоминая нежный лепесток яблоневого цветка на фоне зеленого шелкового одеяла. Сначала он строго смотрел на нее, пока она, как прежде, не обвила руки вокруг его шеи и не прижалась своим личиком к его лицу. Тогда он стал гладить ее волосы, а она начала говорить с ним на своем языке, так что я ни слова не поняла. Она говорила скоро-скоро, словно торопилась высказать ему все, что томило ее сердце. По мере того как она говорила, его глаза делались все больше и горели все ярче — кровь бросилась ему в лицо… Тут и я рассказала ему все, что было у меня на душе… Господи Боже мой! Как я испугалась: я думала, что он сейчас же умрет. Он хотел что-то сказать и не мог. Тогда он написал на бумажке: «Можете ли вы найти законных свидетелей?» Я покачала головой: это было невозможно, да, я думаю, что он и сам это понимал. Тогда он опять начал писать и, как мне показалось, очень долго. Пот выступил у него на лбу; в его глазах я видела страх и поняла его: это был страх за прекрасное любимое существо. А эта женщина не переставая гладила его и была так счастлива тем, что могла опять находиться около него… Наконец он закончил писать, и я должна была зажечь свечку и принести сургуч. Он поставил две большие печати на записке своим дорогим перстнем, который потом подарил гофмаршалу, и все это сделал он сам. Но так как силы его были слабы, мне пришлось крепко прижать его руку, чтобы герб вышел яснее на сургуче. Потом он посмотрел на печать через стекло, и, должно быть, вышло очень хорошо, потому что он одобрительно качнул головой. Он показал мне записку, и я должна была прочитать вслух, кому она адресована. Я прочла по слогам: «Барону Раулю фон Майнау». Он передал было мне записку на сохранение, но она вскочила, вырвала ее у меня из рук и начала целовать; потом выбросила из маленькой серебряной книжечки на пол все, что в ней было, и положила в нее записку… Нечто вроде улыбки мелькнуло на его лице, и он сделал мне знак, точно хотел сказать, что записка пока надежно спрятана. Потом опять начал ласкать и целовать ее последний раз в своей жизни; он это знал, но она не догадывалась об этом… Она не хотела уходить от него, когда он подал мне знак унести ее обратно в домик. Она расплакалась, как ребенок, но, будучи кроткой и послушной, как только он серьезно посмотрел на нее и поднял палец, она вышла… Если бы она всегда была так послушна! Но, повидавшись с ним, она стала еще сильнее тосковать по нему; она даже не смотрела на маленького Габриеля, так сильно томила ее разлука. Вот тут-то и случилось несчастье. Она ускользнула от меня и побежала в замок, и там, в коридоре, перед комнатой больного, поймал ее гофмаршал… Что потом случилось — этого никто не знает и не узнает никогда. Хотела ли она кричать и поэтому он вцепился ей в горло, или от бешеной ревности хотел задушить ее — мне неизвестно. Но что он душил ее, я знаю от нее самой, потому что понимала ее взгляд так же ясно, как будто она высказывала мне это словами. Сначала ее рассудок был совершенно здоров, пока придворный священник не начал ей проповедовать. Наконец однажды она так ужасно закричала, как только может кричать человек, подвергнувшийся пытке… Господи, как он пустился тогда бежать! Больше он уж и не являлся, но этого было достаточно — бедный мозг ее был поражен окончательно… Теперь я все сказала вам, баронесса; прошу вас, возьмите эту цепочку с серебряной книжкой.

— Не сейчас же! — с ужасом воскликнула Лиана.

Она подошла к кровати и наклонилась над умирающей, приоткрытые глаза которой уже стали застывать, хотя грудь ее все еще едва заметно поднималась и опускалась.

— Я никогда себе не простила бы, если бы ее глаза еще раз открылись в ту минуту, когда я дотронусь до ее талисмана, и она унесла бы это последнее впечатление с собой в могилу, — сказала молодая женщина, отступая. — Когда все кончится, придите за мной, хотя бы это случилось посреди ночи. Вы правы, я должна забрать из ее руки документ. Но пока она жива, не следует трогать эту бедную ручку… Лен, мне жаль, что приходится вас упрекнуть: вы должны были еще тогда, несмотря ни на что, отдать записку тому, кому она была предназначена.

— Баронесса!.. — воскликнула ключница. — Вы говорите это теперь, когда все так счастливо устроилось, но тогда!.. Я была совершенно одна, все были против меня. С такими сильными противниками, как гофмаршал и священник, мне одной не справиться. Человек и искуснее меня не знал бы, что делать. А молодой барон! Да разве он тогда взялся бы расследовать это дело? Господи Боже мой! Ведь это не башмак, который можно поставить под стекло, а потом это стекло снять!..

Густая краска разлилась по лицу молодой женщины, и испуганная ключница замолчала.

— Ах, что я болтаю! — сказала она немного погодя. — Теперь, конечно, все изменилось. Вы сегодня сами слышали, баронесса, что он пинал этого ребенка, как собаку, которую хотят убрать со своей дороги… Я скажу вам, что тогда вышло бы: барон взял бы у меня записку, показал бы ее обоим господам, те громко рассмеялись бы и заявили, что им лучше знать, как все было, потому что дни и ночи проводили у кровати больного. Меня же обвинили бы в обмане — это так же верно, как то, что дважды два — четыре, — и выгнали бы за ворота… Нет, нет, тогда надо было наблюдать и выжидать… К тому же я не знала, что в той записке, я ведь стояла далеко, когда покойный писал; а когда он подал мне бумагу, то велел прочесть лишь кому она предназначалась… Недавно, когда она крепко заснула после большой дозы морфия, я взяла у нее книжку и хотела заглянуть в нее, но не могла открыть — она точно запаяна со всех сторон: не видно ни замка, ни пружины. Я думаю, что ее придется сломать.