Читать книгу "Крепость сомнения - Антон Уткин"

Компания, которая собралась на этот раз встретить Рождество на даче, была не большая, но и не маленькая. Николай с Верой приехали загодя, чтобы протопить дом и привести его в порядок. Следом приехали одноклассник Николая Андрей, которого все здесь по старой памяти называли Дрюня, и тоже одноклассница Люся Иванова со своим другом Петром, неунывающим, исполненным двусмысленного обаяния, обычно с охотой и не без удовольствия потакающим всем шуткам Тимофея. Петр, которого здесь называли Петруччо, когда-то учился на инженера, а теперь трудился на ниве офисной торговли, однако при каждом к тому случае не упускал заострить внимание собеседника на том, что нынешнее свое занятие не уважает и полностью находится под властью, – здесь он обычно воровато вел глаза в сторону Люси Ивановой, – непреоборимых обстоятельств жизни. Галкин до последнего момента не знал, сможет ли приехать или нет, но в конце концов все-таки приехал, принеся дыхание мороза и автомобильной пробки.

Уже в сумерках появились коллега Николая по газете Вика с мужем Аркадием, молодым математиком, который еще писал стихи и был на несколько лет моложе своей жены.

После обычных разговоров о том, как забита дорога, Николай по своему обыкновению завел речь о политике, которую тут же поддержали Вика с мужем Аркадием. В таких разговорах с недалекого времени Тимофей участия больше не принимал. Едва они начинались, он скучнел и даже не слушал, что говорится, потому что раз и навсегда знал, что будет сказано и какие доводы будут приведены. Обнаружив, что не хватает очень важной приправы к лобио, Вера послала его за ней в магазин, и он с облегчением отправился выполнять поручение. Когда он вернулся, Аркадий пересказывал содержание какой-то научно-популярной телевизионной передачи.

– Значит так, рассказываю в двух словах, – громко, чтобы все слышали, объявил Аркадий. – Опыт заключается в следующем. Взяли десять крыс, разбили по парам, получилось – сколько? – пять пар. Лапки каждой второй соединены с двумя педалями. Когда она жмет на одну из этих педалей, то испытывает сильнейшее чувственное удовольствие, ну, скажем, сродни оргазму, но при этом вторая крыса из этой пары мучается. Чтобы она перестала мучиться, первой крысе надо отпустить эту педаль и нажать вторую. Уж я не знаю, как там это все у них устроено, в смысле, педали эти.

– Ну, не важно, – сказал Николай.

– Одна педаль таким образом как-то там сопряжена в ее сознании с получением удовольствия, другая – с облегчением страданий другой крысы. То есть вот она жмет педаль удовольствия и его перманентно получает, а в это время ее напарница испытывает мучение. Если первая крыса отпускает педаль удовольствия и нажимает другую педаль, то вторая тут же перестает мучиться. Причем эта первая крыса, отпуская педаль удовольствия, не начинает сама мучиться, а просто переходит в нормальное состояние.

– Ну правильно, – перебил его Тимофей, – когда опохмеляешься, тоже ведь не для удовольствия, а только для того, чтобы перейти в нормальное состояние.

На него зашикали, и Аркадий продолжил:

– То есть для того чтобы обеим крысам перейти в нормальное состояние, одной из них неободимо отказаться от своего удовольствия. И вот только каждая пятая крыса, – победно заключил Аркадий, – отказалась от удовольствия в пользу другой крысы.

Все помолчали, как бы решая в уме, много это или мало – каждая пятая крыса – и что это может значить для человечества.

– Это нормально, – сказал наконец Петруччо. – Я вот слышал про другой эксперимент. Там вот в чем дело было. Взяли какую-то компанию, но не промышленную, а то ли консалтинговую, бумажную, в общем, и попытались понять, за счет чего она работает. И вот оказалось, что по-настоящему работает там только двадцать процентов, а остальные восемьдесят просто получают зарплату. То есть убери ты эти восемьдесят процентов – и компания продолжит работать как ни в чем не бывало. Но это еще не все. Когда действительно убрали восемьдесят процентов, то оставшиеся двадцать тотчас распределились в той же пропорции: из них, если считать их за сто, тут же выделились двадцать процентов, которые взвалили на себя всю работу, а оставшиеся восемьдесят расслабились. То же самое, в сущности, что и у этих твоих крыс.

– Да, – сказал Николай, – очень похоже. Это закон, наверное, такой. Если взять теперь те пять крыс, которые нажали, и повторить все снова, то, получается, кто-нибудь из них уже бы не нажал. – Он подвинул свою чашку к самовару и резко открыл краник, так что струя воды вырвалась и ударила о ее дно, разбрызгивая горячие капли.

– То есть, – сказал Аркадий, – одна пятая человечества всегда находится на передовых позициях, а остальные просто живут.

– Не просто, – поправил Галкин, уколов перстом эфир, – а в резерве главного командования.

– Темперамент рождает граждан, – заметил Аркадий.

– А вот и нет, – не согласился Николай. – В любом первобытном обществе все свободные были гражданами, а рабы имели такие права, какие нам только снятся. Попробывали бы они быть там не гражданами – сдохли бы в канаве. Организация общества была такая. Ну а у нас в современности граждане остаются в меньшинстве и в изоляции. Эдакие смешные чудаки, которые всем мешают. А у нас так вообще они становятся изгоями – вроде этих академиков, которые, как уверяет нас телевидение, ушли от государства жить первобытно. Спрос на них только в суровую годину. Тогда общество о них вспоминает, и они идут и защищают неграждан, сиречь население, чтобы те могли потом опять предаваться своим милым бытовым заботам и вытекающим из них удовольствиям. А смысл-то, как мы только что слышали, не в стремлении к удовольствию, а в отсутствии страданий.

– А если бы одна осталась, – спросила Иванова, – тогда что?

– Что? – удивленно повторил Тимофей, до этих пор задумчиво листавший прошлогодний номер «Вокруг света». Не только он, но и все не сразу поняли, что она спрашивает про крысу.

– А вот то, что в России сейчас ты видишь, на родине нашей прекрасной, на Руси Святой, то и было бы, – отвечал он, уже не вполне трезвый. – Сидит эта самая крыса и бесконечно кончает, а мы все ждем, когда же наконец она сдохнет или мы, чтобы больше этого не видеть.

– Да, – с примирительной печалью вздохнул Николай, – не наделена крыса свободой воли.

– Ну, во-первых, как мы только что слышали, наделена, – возразил Тимофей, – а во-вторых: просто, может, это ее выбор такой. Ее свободной воли. Так что нам... тпр-у-у... просто не повезло. Не та крыса осталась у кормила оргазма. – Он приподнял ближайшую бутылку и уставился на этикетку. – «Волшебная сила женьшеня с вами каждый день», – прочитал он девиз этой марки. – Хм. Хм-хм. Каждый день, – подчеркнул он, поставил бутылку на место и вздохнул. – Э-эх, и изменилась же Москва. За то и боролись, в землю ложились. Ну, может, не с любой стороны, но есть, есть выбор. И водочка семидесяти сортов, и рыбка – всего и не перечтешь. Но одно условие, как раньше в рекламе говорили, на заре демократии, одно условие, хи-хи. Хи-хи-хи. Мы же теперь господа. Это раньше, при царе-то горохе, одни дворяне там с адвокатами господами были. А теперь – все. Все господа-господа. Заслужил народ такую честь. Ах нет, вру: вояки только не господа. Товарищами остались. Чудаки. И удивляться нечему: тяжело там плюрализм прививается. Это ничего, что есть нечего – все же господами-то оно легче. Легше. Потому как достоинство блюдем. Может, я сирот вчера ограбил, по миру пустил, может, компаньона на тот свет спровадил, череп ему продырявил. Да мало ли чего? Может, из фонда благотворительного деньги на свой счет перевел. Я, понимаешь, рубашечку модную надел, гаврилочку повязал, мобильничком поигрываю, как кистенем. Я уважения к себе требую от государства этого. За руку-то, чай, не ловили? Ну и ладушки. Вот и будьте добры. Э-эх – одни ЖЭКи еще держатся. Там всем метлой в харю. Без разбора, так сказать, званий. Мы теперь как в Америке Латинской: там ведь как? Чуть усы отпустил – сразу или полковник, или доктор. Одни доктора с полковниками да чернь презренная. На ламах патлатых ездит лук полковникам продавать. Хоть и нищета, зато полковник. А с этого, спросим друг друга по чести, с этого полковника – чего взять? Полковнику, дело известное, никто ничего – ни-ни. Не пишет никто полковнику...