Читать книгу "Стужа - Венделин Шмидт-Денглер"

Третье письмо

Уважаемый господин ассистент!

Ваш брат фактически живет в постоянном заблуждении, полагая себя существующим в нескольких жизнях одновременно, равно как и в ужасающем его самого заблуждении, что он угнетаем этими различными одновременными, готовыми к совершенно и всегда непредсказуемому взаимопереходу существованиями, которые сам он рассматривает как «немыслимый материал своих инцидентов». Он говорит о каком-то «биче хроматического самоунижения» и о «философии взвинченного птичьего перспективизма нечистого мышления». Отсюда он как бы естественным образом выводит магнетическую природу своей предрасположенности, своего развития, своей бесплодности. Эта бесплодность, понимаемая им как приговор недостойных человека основных прав, есть то, что дает ему способность к жизни и столь же обоснованно — к смерти.

По моим наблюдениям, Ваш брат, «несмотря на постоянное сопротивление, строится» в принципе лишь из двух определяющих сфер жизни: из политической и того, что Вы называете «иллюзией обстоятельств». Эти две жизни протекают совершенно разжиженно через общую геометрию твердых, неуклонных решений и с такой же естественностью — через неизменно подвижное внутреннее пространство, которое Вы охарактеризовали как «всеохватное в своих связях ничто». Здесь в лице Вашего брата я имею один из великих примеров этого представления, в соответствии с которым политический человек есть мечта, а упрощенно мечтающий — нечто политическое, оба же они — в отношениях вечной взаимной подотчетности. Вы сами когда-то сказали, что подумываете о сочинении под названием «Человек мечтающий и человек политический». На своем брате Вы могли бы самым прекрасным и неопровержимым образом проверить собственный взгляд на одно из таких явлений; Ваше сочинение возникло бы как зеркальный образ ощущения, которое уже в силу замысла представляется совершенством, да, это совершенно. Мне кажется, что такое взаимоотношение между иллюзорным и политическим в человеке, что для меня поучительным примером воплощено в Вашем брате, ярко обозначает мужское начало, мужское во всех половых проявлениях, обозначает его с изумительной общепонятностью. Мечтание подобного человека не разбирает ни дня ни ночи, не знает ничего политического, равно как и политическое в таком человеке не знает ни дня ни ночи и ничего мечтательного. И всё это вне всяких границ, установление границ здесь никогда даже не предусматривалось. Подобно тому как и то и другое — иллюзия и политика — существуют в таком человеке сами по себе и образуют единое целое, самым таинственным образом создается их равновесие, и притом совершенно человеческое равновесие. Тут я мог бы сказать, что человека, который в равной степени является политическим и мечтающим, мы вправе счесть тем, кто ближе всего стоит к совершенству, только он, в силу своей природы, должен сторониться прокрустова ложа всякой классификации, противиться ранжиру, ведь иначе это был бы проясненный человек! И всё же «болезнь распада» в этом «божественном двуединстве», которое может знаменовать собой момент величайшего человеческого взлета (пусть даже без начала и конца), есть не только суровый проясняющий партнер, но вновь и вновь по необходимости совершаемый объектом всех этих предпочтений шаг, равносильный залпу «всех разрушений сразу». Ваш брат — действительно объект всех гибельных катастроф.

Еще раз вернусь к тому, в чем только я постигаю возможности такого человека, как Ваш брат, а именно, к политическому и к визионерскому (к мечте) в нем самом: политическое в данном случае может быть фактом его повседневной жизни, равно как и его визионерством (его мечтой), я назвал бы это ночью его экзистенции, а мечтательное, соответственно, — его днем; определил бы как день и ночь его сущности, но без границ между ними, следовательно, — как его ночь без дня и его день без ночи. Но что есть человек политический? Что означает мечтательный, мечтающий? Ведь, возможно, в Вашем брате и с ним явилось то, что мне хочется назвать смертельным затишьем, накоплением всепопирающей силы унизительного человеческого разрушения. Мы вместе совершаем долгие прогулки из леса в лес, из дола в дол. Стужа не прощает неподвижности при длительном пребывании на свежем воздухе, не допускает даже мысли, даже в мыслях остановиться, мы с ним мгновенно замерзли бы при этой мысли, погибли бы при таком ходе мыслей, как погибают звери, когда из страха поддаются искушению остановиться в такой жуткий мороз. Находит какой-то «чудовищный соблазн отдаться стуже». Я цитирую сейчас Вашего брата с бесстрастностью переподчиненного ему репортера, «с такой мукой» пытающегося связать «строки мировой памяти». Сегодня Ваш брат сказал: «Мой мозг пошел в набор». Надо же так высказаться. Подумать только, он сказал: «Весь мой мозг подвергнут верстке». Вас он упомянул лишь однажды, один-единственный раз; тут проступила одна из черных крапин его мрака, в который он, вероятно, порой «неосознанно выплакивается». Вашей сестре, живущей в Мехико, он считает себя обязанным при странном отсутствии всяких связей. Он из тех людей, которые упорно не желают выразить хотя бы что-то и постоянно вынуждены выражать всё, из тех, что перекрывают потоки собственных мыслей, но всегда бессмысленно и бестолково; изливаются в самоубийственных речах; по-настоящему ненавидят себя, поскольку мир их чувств, против воли понимаемый как кровосмешение, самым свирепым образом ежедневно рвет их на куски. Мне хочется сказать: услышьте своего брата.

Четвертое письмо

Уважаемый господин ассистент!

Среди сверхстрахов есть некий доминирующий — следовало бы сказать — самый обыкновенный страх, который гнетет Вашего брата, постоянно вытесняя его из одного состояния и ввергая в другое, всё более беспощадное (беспощадное по отношению к художнику). Люди обходят его. Я тоже стараюсь сейчас сторониться, изнемогая от усталости, от такой усталости, которую я и описать-то Вам не берусь, я избегаю встреч с ним и не могу не встречаться. Я же отдан его власти. Простите меня! Он просто впихивает меня в свою дряхлость в форме фраз, как суют слайды в диапроектор, который потом на экранах моего (и его) сознания сам воспроизводит все эти ужасы. Разумеется, Вы хотите побольше знать о своем брате, а я хочу попытаться сохранить свои силы. Известно ли Вам что-нибудь о восточных языках, на которых он говорит? О его «азиатской жилке»? О его внештатном учительстве? Это большие, совершенно самостоятельные, никому не ведомые территории его поистине ломаной экзистенции. Еще в детстве он подвергался нападкам. И как раз с Вашей стороны. Вы что-нибудь знаете об этом? Он во всем противопоставлен Вам, и еще более от того, что Вы, будучи его братом, не являетесь таковым. Он живет в каком-то «непонятном мире понятий». Палка в его руке действительно много для него значит. Я весьма далек от построения какой-либо системы, однако хочу обратить Ваше внимание на тот факт, что даже теперь он не избавлен от своего детского страха перед захлопывающимися за его спиной дверями. По его словам, он страдает также за «поколение обреченных на бессонницу»! Мысль постоянно уводит его на кладбища, «улепетывает на кладбища». Вы понимаете?! Интересно и другое: его отношение к музыке, его отвращение к государству, к полиции, к ранжиру. Его ужасная страсть превращать вопрос в искаженный ответ. Неотвязные мысли «о жутких дорожных происшествиях», «об утаенных за стенами семейных катастрофах», которые остались в далеком прошлом. Кроме того, пристрастие к цирку, к эстрадным ревю, ко всему непутевому. Он говорит о своем «шутовском царстве». Вы никогда не пробовали подступиться к своему брату? С помощью каких-нибудь уловок? Поскольку Вы врач, я думаю, контакт с ним был бы для Вас тем более важен. Или же я не зря боюсь, что Вы вообще никогда не имели контакта со своим братом? Ведь весь день он отдыхает от ночи, и наоборот. Он всегда таскает с собой «мысли». Я думал, что сумею уберечься от воздействия Вашего брата. Теперь же чувствую себя пораженным его недугом, этой неуклонно прогрессирующей болезнью. Ваш брат помрачается в той мере, в какой меркнет мир, меркнет всё вокруг и внутри. Мир — это «последовательное ослабление света», — говорит он. А сегодня вечером: «Всё во мне пересохло, всё во мне как совсем обмелевшее русло, как обескровленная артерия». Так как мне не ясно понятие безумия, оно мне не ясно, а лишь привычно, я не могу сказать, что Ваш брат безумен. Он не безумен! Сумасшедший? Нет, тоже нет. «Перекличка со смертью», по его словам, вот что создает шум в его мозгу. Сегодня я увидел его совершенно голым, он сидел на кровати и изучал свое тело.