Читать книгу "Спящий дракон - Джоэл Розенберг"

— Ты всегда первый, не так ли? Центр собственной жалкой вселенной. Твоей лептой в котел общей цены будет твой эгоцентризм, это твое дурацкое убеждение, что ты — центр всего, что пока все в порядке с тобой, все в порядке и с миром, а значит — все в порядке с тобой.

Он хотел было поднять руку, поскрести в затылке, так решать ему было привычнее, но руки у него отнялись. Нет — не отнялись, просто не шевелились.

— Время изменяет свой бег, если я попрошу его. Твой разум свободен, но нервные импульсы не дойдут до рук, пока беседа наша не кончится.

— Что ж, тогда мы можем закончить ее прямо сейчас. Я перестал считать себя суперменом еще после той ночи в Ландейле. Просто удивительно, знаешь ли, как меняет точку зрения нож в плече. Это ты хотела услышать?

— Нет. Я хотела это знать.

В ушах у Карла звенело: он слушал, как Мать ведет три беседы одновременно. Рикетти отказался от магии, Андреа — от нерешительности, Уолтер — от эгоцентризма. У Карла будто стало три отдельных разума: речи не смешивались друг с другом. Каждое слово, каждая мысль звучала отдельно, с кристальной ясностью и чистотой.

— Карл Куллинан! — произнесла Правящая Мать. — Твоя очередь выбирать — платить или нет.

Платить? Но — чем? Какую выгоду получит она от этого? Никак не возьму в толк, что она выигрывает…

— Верно. Не возьмешь. Вероятнее всего — никогда. Готов ли ты заплатить или пусть Ахира останется мертвым?

Разумеется, он готов сделать для нее… вот только — что? Что она попросит? Что-нибудь из его вещей?

— Нет.

Тогда — из возможностей? Вроде того, как забрала у Арис…

— Нет.

Частицу его самого, как у Уолтера?

— Нет.

Тогда остается некое решение — вроде того, как было с Энди. Ее заставили делать какой-то выбор… Твое требование связано с этим?

— Верно. Так готов ли решиться ты сам?

— Чего ты добиваешься, госпожа? Почему просто не спросишь?

— Потому что есть некие рамки, которых я не могу преступить — почему, ты никогда не поймешь. Я гораздо мудрее, гораздо разумнее, чем любой из вас может надеяться стать, но именно это… ограничивает меня.

— Чудесно. Могущество не только развращает, но и ограничивает — так?

— Ты медлишь, дилетант. Тянешь время. Отвечай на вопрос.

Что-то с этой оплатой не то, что-то в ней странное — те трое, похоже, не столько потеряли, сколько приобрели…

— Верно.

Лу Рикетти всегда был этаким чудаком, неудачником. Никакого самоуважения — вечно крутился вокруг Джейсона Паркера, как верный спаниель… Но попал на эту сторону, стал магом — и все изменилось.

Нет. Не изменилось. Аристобулус был другой стороной той же медали — самоуважение его опиралось на магию. Только на магию.

Точно. Лу Рикетти не ценил себя, пока Мать не потребовала у него расстаться с магией, не превратила в обычного человека.

— Снова верно. Продолжай.

Так… Уолтер — дело иное. Словотский всегда ценил себя высоко, даже, пожалуй, слишком. До Ландейла Уолтер не осознавал, что смертен, что может не все.

А Мать захотела, чтобы Уолтер увидел пределы возможностей, осознал свою смертность.

Но к чему все это? Ну, понял Уолтер, что уязвим — и что?

— Возможно, теперь он по-настоящему осознает, что уязвимы и другие.

Карл мысленно кивнул.

Ну и наконец, Энди-Энди со своей нелюбовью делать выбор. На самом деле, это очень похоже и на меня. Студент-психиатр, студент-социолог, игрок в бридж, ролевик… И так далее, и тому подобное. Если Андрей нерешительна, тогда я — почти предел всему.

— Именно.

— Тогда на что я должен решиться? Я же вижу, ты хочешь, чтобы я согласился на что-то — так все же: на что?

— На то, что тебе милее всего. На то единственное, что дает тебе ощущение настоящей жизни. Согласие заниматься этим до конца твоих дней и есть твоя доля платы.

Карл быстро прокрутил в голове все, чему учился, и все, чем увлекался, — нет, все не то. Вряд ли Мать стала бы заставлять его соглашаться окончить курс.

Но… — как она сказала? — я должен заняться «тем единственным, что дает мне ощущение настоящей жизни».

И тут все встало на место. Обычность. Самоотдача. Недостаток самоуглубленности. Способность понимать, что у других тоже есть чувства и что с чувствами этими надо считаться.

На ум Карлу пришли слова Джефферсона: «Та истина, что все люди равны, самоочевидна для нас…»

Но здесь это вовсе не было самоочевидным. Эллегон был личностью, хоть и не человеком — а его по произволу городской управы приковали в Пандатавэе к камню. На рынках рабов свистели бичи и лилась кровь. Ольмин и его банда сковали и унижали их — а все потому, что человек в этом мире был товаром.

И последний штрих: больше всего в своей жизни я радовался, когда освобождал Эллегона и когда, вытащив своих, уничтожил потом Ольмина и его мерзавцев.

— Великая Мать, вот моя плата: освобождение рабов. Но как? Убивать работорговцев? Рвать все цепи? Как?

— Это твоя забота. Согласен ты посвятить себя этому?

— Разумеется. — Карл попытался раскинуть руки — и не смог. — Но это не жертва.

— Но — плата, в той единственной монете, какую я могу принять.

Вокруг него зашевелились друзья. Энди-Энди прямо взглянула на Правящую Мать.

— Можешь считать и меня. Достаточно ли быстро я решилась?

— Да.

В голосе Матери проскользнуло удивление.

Лу Рикетти улыбался, скрестив на груди руки.

— Я с ними.

Уолтер Словотский повел плечами и воздел руки.

— Может, ты и обрекла нас на смерть, но попытка…

Карл обнял приятеля за плечи.

— Короче, он с нами… А теперь — как насчет Ахиры?

— Плата устраивает нас. Возрождение займет чуть больше года.

Уолтер покачал головой.

— Нам нельзя оставаться здесь. За голову Карла назначена цена, а Пандатавэйский Совет Гильдий один раз уже сумел отыскать его… Магией.

— Здесь этого не случится. Эта обитель… защищена. Но, — Мать вздохнула, — едва ли я смогу продержать вас здесь все это время: вы слишком шумите и… Ах, ну конечно. Течение времени… — Взмах руки, слова, что исчезали, едва сорвавшись с ее губ…

В окне позади трона замелькали, сменяясь, как сорвавшийся с цепи фильм, тьма и свет — солнце всходило и тут же садилось, и падала ночь, и опять день, и опять ночь, день-ночь, день-ночь, деньночьденьночьденьночь…

А потом бег их начал замедляться, пока сияющее солнце не повисло недвижимо, бросая слепящие лучи в зал с опустевшим троном.