Читать книгу "Частная коллекция ошибок - Светлана Гончаренко"

Палечек даже показал Фиме фотографии нескольких комнат в собственном доме Плывуновой на Солянке. Фотографии были несомненно подлинные, благородно померкшие, желтоватые. Они были наклеены на неподражаемо толстый старорежимный картон, обкусанный по краям неизвестными. Палечек говорил, это поработали крысы, которые неимоверно расплодились в 1918 году. Фима Аксельрод не возражал, но очертания укусов ясно указывали на человеческие зубы. Фима содрогнулся: он никогда не голодал.

Стараясь не глядеть на страшные зазубрины, Фима погрузился в изображения. Там все было благостно: в давно не существующих комнатах стояли столы, покрытые скатертями с бахромой, какая теперь украшает только провинциальные маршрутки. Высились там могучие диваны с полочками на спинках, росли фикусы в кадках, стулья беспечно теснились вокруг рояля. Мерцали лампы, и сама Евдокия Платоновна Плывунова то сидела в кресле-качалке, выставив лаковые ботинки и темные чулки (это было смело по тем временам!), то лежала на кушетке в тех же ботинках, то сидела за роялем в узкой юбке с высоким и жестким, как у борца, поясом.

В свое время Евдокия Платоновна считалась красавицей. Это было правдой. Она чесала волосы вверх, как гейша, так что на голове у нее получалось что-то вроде диванной подушки, кругом обложенной завитыми прядями и увенчанной сверху кукишем. Ее глаза были невероятно прозрачны, а подбородок очерчен божественно. У нее были широкие плечи и особенно бедра, но вкус тонкий: стены своей квартиры она тесно увешала картинами. Среди этих картин – тех, что она держала в спальне – легко было отыскать предлагаемые ныне Палечеком. Сомнений быть не могло. Фантастическая четкость старинных фотографий доказывала: вот они, те самые Коровины!

Фима Аксельрод зашел в тупик.

– Что скажете? Так-таки тупик? А? – вопрошал Виктор Дмитриевич.

Он, как сова, вертел всклоченной головой то вправо, то влево и радостно наблюдал тупое уныние на лице Ольги и Самоварова.

– Итак, Фима, извиняясь, отступил, – продолжил Козлов. – Но чтоб Филька Палечек уел меня? Это невозможно. Надо было свести концы с концами в этом странном деле. Вот вы бы с чего начали на моем месте?

Ольга пожала плечами, а Самоваров сказал неохотно:

– Может, с фотографий Плывуновой?

– У вас хороший вкус, – шепнул Виктор Дмитриевич Ольге, кивнув на Самоварова. – Паренек очень неглуп. Именно с фотографий! Поскольку подделать их практически невозможно, осталось заняться личностью госпожи Плывуновой, этой просвещенной женщины с роскошными формами. Некоторое время я провел в архивах, поговорил с нужными людьми, и в моих руках оказалась рукопись мемуаров Тихона Исаевича Попова. Этот господин работал в дирекции Большого театра. Его сочинение не опубликовано и вряд ли скоро увидит свет, да и нет там ничего занимательного, кроме маленького факта, а именно… Угадайте!

Ольга и Самоваров стали напряженно глядеть на хвост коня Гаттамелаты и делать вид, что угадывают. «Вот привязался!» – с тоской подумал Самоваров.

– Ну? – настаивал Виктор Дмитриевич. – Никак? Ладно, подскажу: в своих мемуарах Попов утверждает, что Евдокия Платоновна Плывунова в 1908 году сошлась с декоратором Большого театра Петром Петровичем Тихомировым. Работал он и в Мариинке. Ну? Теперь поняли?

– Нет, – честно признался Самоваров.

Виктор Дмитриевич был разочарован:

– У, молодой человек, а я-то рассчитывал на ваш интеллект! Петр Петрович Тихомиров был младшим другом, последователем и страстным почитателем Коровина. Эпигоном то есть. Он не только писал декорации по эскизам Коровина – он во всем подражал Коровину. Он ездил с ним на этюды, убирался в его мастерской, таскался за ним в Гурзуф. Собственные работы Тихомирова не несут на себе отпечатка таланта, но, пытаясь овладеть техникой своего кумира, он передирал все его картины прямо в мастерской. И даже с редким совершенством ставил его подпись в правом нижнем углу своих штудий.

– То есть изготавливал подделки? – удивилась Ольга.

– Пожалуй, нет, – задумчиво протянул Виктор Дмитриевич. – Тихомиров не собирался ничего продавать, никому ничего не показывал. Всех своих «Коровиных» он поместил в интимных комнатах возлюбленной. Так он соединил пламенную страсть к таланту Коровина с таковой же, но к госпоже Плывуновой.

– Что-то прямо фрейдистское, – сказал Самоваров.

– Совершенно с вами согласен! Тихомиров, как я узнал, неоднократно попадал в психиатрические лечебницы. Лечился у доктора Усольцева, если вам что-то говорит это имя.

– Врач Врубеля, – вспомнила Ольга.

Виктор Дмитриевич согласно кивнул:

– Именно. Мания преследования у Тихомирова, как водится, соединялась с манией величия…

– Он воображал себя Коровиным? – предположила Ольга.

– Как ни странно, нет. Зато он начинал вдруг утверждать, что он композитор Направник [21] , и, нисколько не фальшивя, на разные голоса воспроизводил оперу «Дубровский». От начала до конца.

– Ужас какой! – всплеснула полными руками Ольга. – Даже жаль эту… Плывунову, я верно имя запомнила?

Козлов покачал головой:

– Не знаю, стоит ли ее жалеть. Судя по сохранившейся в музее Большого театра групповой фотографии декораторов, Петр Тихомиров был крупным, привлекательным мужчиной. Лицом он несколько смахивал на Ивана Алексеевича Бунина, до глубокой старости сохранял отменное здоровье и сексуальную активность.

– А это-то вы откуда знаете? – удивился Самоваров.

– Мир тесен. Мир невыносимо, необъяснимо, раздражающе тесен. Но тесен иногда и в самом выгодном смысле! Представьте, Фима Аксельрод учился в одном классе средней художественной школы – той, что при Третьяковке, – с неким Славой Тихомировым. Этот Слава оказался не однофамильцем, а родным внуком Петра Тихомирова. Того самого, нашего!

Виктор Дмитриевич отметил, что на этом этапе Фима не оплошал и распутал историю с противоположного конца. Он выяснил, что Евдокия Плывунова, в чьей спальне красовались сомнительные картины, скончалась в 1926 году от плеврита. А вот Петр Петрович Тихомиров продолжил писать декорации в Большом театре, лечиться у хороших неврологов и нравиться женщинам. Его связи были мимолетны, а картины, подписанные «Коровин», мирно пылились на чердаке его дачного дома в Красной Пахре.

Лишь в 1954 году юной артистке кордебалета удалось затащить декоратора в ЗАГС; через полгода на свет появился чудесный мальчик, папа Фиминого одноклассника. Этот папа тоже стал художником. Он рисовал новогодние открытки, много пил и был славным, дружелюбным парнем. Когда и каким образом Филипп Палечек с ним познакомился, как оказался на Красной Пахре и влез на чердак, никто не знал. Проданы или подарены были Палечеку пыльные картины с чердака, тоже неизвестно. Фимин одноклассник такими вещами не интересовался, поскольку с ранних лет питал отвращение к живописи.

Сам Петр Петрович Тихомиров тихо скончался в августе 1980 года, в разгар Московской олимпиады. Десять последних лет он считал себя Направником и никем более.