Читать книгу "Квартира - Даша Почекуева"

— Вова не мог заставить себя выдавить хоть слово, а мать не задавала вопросов. Сталкиваясь на кухне, они молчаливо расходились по углам. Иногда мать заходила в его комнату, чтобы прибраться или забрать вещи в стирку, и роняла односложные фразы вроде «Подай рубашку». Вова молча слушался. Ему больше не приходило в голову протестовать.

Да и против чего? Против кого? Он оказался один в оглушающей пустоте, где протесты ничего не значили. Споры ничего не решали, правота не могла никого спасти. Он мог только представлять, что именно случилось с дядей Яшей, но и эти вымышленные картины не приносили облегчения.

Дядя Яша умер лишь однажды, в неизвестных обстоятельствах, далеко от дома, бог знает с кем. Но в воображении Вовы он умирал постоянно: каждый день, по многу раз, в разных местах, с разными людьми, с болью и без боли, быстро и мучительно медленно, проклиная мир и благодаря его. Он умирал, так и не получив письма от Вовы. Всю Вовину жизнь — почти тринадцать лет — он был главным человеком на свете, источником утешения и вдохновения, опорой и надеждой. А теперь при одной мысли о нем внутри все леденело.

К весне Вова начал замечать, что из комнаты пропадают вещи, с таким трудом спасенные из разгромленной коммуналки: сначала куда-то делось пальто, которое он прятал в своем платяном шкафу, потом исчезла подшивка журнала «Нива», хранившаяся под кроватью. Дядя Яша исчезал из мира постепенно, месяц за месяцем, пока не осталось вещей, напоминавших о его существовании. Через пару лет его имя перестало мелькать даже в разговорах. Новым знакомым мать не сообщала, что у нее был брат, старым знакомым заявила, что он уехал, а с Вовой предпочитала не говорить о нем без особой нужды. Сами разговоры о дяде Яше стали неприличны, и стало казаться, что его никогда не было. Он существовал только в воображении Вовы — в том ярком, странном, буйном мире, который он нес внутри себя и никому не показывал. А то как накинутся, как отберут.

* * *

В тот год ему было трудно оставаться дома, и после школы он стал ездить на трамвае в парк. Выбирал безлюдные дорожки и шел быстрым шагом. Потом начал бегать. Ему нравилось ощущение, которое возникало минут через сорок непрерывного движения: голова пустела, будто кто-то выметал из нее все мысли. В тот год он очень хотел ни о чем не думать.

Постепенно «после школы» превратилось во «вместо школы». К весне он забросил половину занятий. Ему вдруг стало трудно выносить наставительный тон учителей и рьяный энтузиазм одноклассников, к тому же он вообще перестал понимать, зачем все это нужно. Зачем чего-то достигать, чем-то увлекаться, зачем искать дело всей жизни. От ровесников его отделяла незримая и непробиваемая стена: они, дураки, рассуждали о том, как поступят в техникум и вступят в комсомол, полагая, что это верный путь к благополучию. Но он-то знал, что за порогом школы всех ждет мир, полный первозданного хаоса, и успех в этом мире никому не обещан. А даже если чудом повезет урвать несколько лет счастья, всякая жизнь может оборваться в один день.

Что-то в нем изменилось. Теперь он ничем не увлекался, чтобы не разочаровываться, и ничего не имел, чтобы нечего было отнять. Друзья, которых он нажил до сих пор, почувствовав перемену в характере Фролова, мало-помалу отдалились. Они не знали, о чем с ним говорить, а он не имел ни малейшего желания чем-то с ними делиться.

Фролов не принимал сознательного решения отгородиться от мира; он пошел по такому пути, потому что иначе бы не пережил оглушительного горя и такой же оглушительной вины. Вина была не озвучена, но он чувствовал нутром ее выжигающую силу; запихивал вину поглубже, убеждая себя, что он ничего не сделал, но вина всплывала на поверхность, как всплывает темный мешок со дна реки.

Там, в потаенных глубинах души, он прекрасно знал, в чем именно виноват. Он не нашел в себе сил сопротивляться. Вот дядя Яша вроде был не боец, но даже он позволял себе иронические комментарии, возражал сестре, говорил, что думает, и жил, не стесняясь. А у Фролова не хватило духу. Дядя Яша верил в его доброту и силу, а он подвел, оказался слаб. Продолжал жить под одной крышей с матерью, ясно осознавая: ведь это она убила дядю Яшу. Приняв эту правду, Фролов утратил последние остатки иллюзии, присущей детям, — что мать способна от чего-то его защитить. Но кроме этой веры, он утратил и другую опору — собственную совесть. Не осталось возможности называться хорошим человеком, и очень скоро он вообще перестал задаваться вопросом, хороший он человек или нет.

Через пару лет такой жизни ему даже стало казаться, что у матери и впрямь была веская причина осудить дядю Яшу — ведь он испорченный и заслуживал всяческого порицания. Держаться другой точки зрения было нельзя, это обрекало на войны, а воевать не хватало сил. Со временем нелюбовь и избегание неудобств склеили Фролова с матерью, и склеили лучше, чем иных людей склеивает симпатия. Все опостылело, все утратило краски.

Если бы Фролов мог, он бы бросил школу, но с матерью это было невозможно: узнав о прогулах, она вызвала его разговор и отчитала, как пьяницу на собрании профсоюза. Фролов решил, что будет ходить в школу, лишь бы не повторять этого опыта, но в учебе не усердствовал и быстро скатился в касту троечников.

Потом ему повезло: бегая в парке, он заметил объявление о наборе в гребной клуб. Тренер без обиняков заявил, что тринадцать лет — поздновато для старта спортивной карьеры, но Фролов напросился на пару тренировок. Ему нравились тяжелые мощные рывки, вышибающие дух из тела, а в перерывах между ними — мерная качка лодки.

— Раньше не занимался? — хмуро уточнил тренер, оценивающе осматривая Фролова. Фролов помотал головой. — Оно и видно. Смотри, так грести нельзя, будет растяжение. Следи за тем, как ноги ставишь. И еще, парень: без разминки в воду больше не лезь. Приходи в четверг, покажу, как правильно держать весла.

Гребля захватила его на все лето. Первые три метра на воде были самые тихие, потом начинался ад.

— Ты что, сумасшедший? — возмущался тренер. — Лупишь веслом по воде как ненормальный! Мягче надо, умнее! Давай