Читать книгу "Будут неприятности - Галина Щербакова"

– Кого я приводил? – тихо спросил человек, стуча беретом по колену.

– Ме-дуз… Дайте воды, черт вас возьми. – Все одновременно, кроме Ивана, кинулись к графину. Он был пустой…

Толпой побежали за водой.

Режиссер всем своим видом изображал отчаяние, остальной народ изображал сочувствие, Иван же зачем-то растягивал берет во все стороны и молчал.

Принесли воду. Режиссер, кривясь, залпом выпил стакан и сказал твердым баритоном:

– Последнее предупреждение, Иван… Самое последнее… Мне нужен характер… Личность… Маленькая, но стальная девочка…

– Раймонда Дьен, – сказал Иван. – Ладно, я пошел… – Он нацепил на ухо побитый и растянутый берет и покинул комнату.

– Кто такая Раймонда Дьен?.. – застонал режиссер. – Кто она? Я забыл напрочь.

Все пожимали плечами, переглядывались. Так и не вспомнили.

Сначала мы видим глаз. Большой, красивый, в комочках туши на ресницах, с небесной синевой на веке. Глазу трудно скрыть восхищение самим собой, выражение его такого, что мы должны понять – не каждому такой глаз дается. Это редкий, уникальный глаз.

А потом возникает рука, как бы со стороны, отнимает зеркальце, грубо отнимает, не ценя красоту, и мы увидим ту самую девочку Олю с «бабы», которая в халатике сидит по-турецки на кровати и смотрит на нас двумя разными глазами – парадным (мы его уже видели) и обыкновенным, который на каждый день.

Оставшись без зеркальца, Оля держит в одной руке кисточку для ресниц, в другой, вытянутой, тушь, в которую поплевывает в этот самый момент ее соседка с другой кровати, в таком же точно халатике. Эта другая девочка остервенело малюет в черный цвет абсолютно рыжие и короткие ресницы, что выглядит смешно и грустно одновременно. Потому что – выясняется – рыжесть никуда человеку не деть. Это Катя.

От одинаковых халатиков кажется, что девчонок много, хотя на самом деле их шестеро. Они все сидят по-турецки на примитивных кроватях и занимаются с упоением черт знает чем.

Одна нарисовала себе такие губы, которые «носили» когда-то давно-давно, в эпоху немого кино. В эту эпоху жили бабушки, а может, и прабабушки наших девочек. Это Лорка-великанша.

У другой же на щеке нарисован цветочек. Наверное, где-то это виделось… Это Муха.

А у третьей вообще оказались две абсолютно разные половины лица. Одно «под китаянку», другое «под негритянку». Это Лиза.

У Фати-татарки – сплошная на лице грязь.

Зеркальце, и помада, и тушь, и коробочка самой дешевой розовой пудры, облаком разлетающейся по сторонам – все общее.

И все эстафетно, в строгой последовательности передается из рук в руки. А потому наша Оля так и продолжает сидеть с одним нарисованным глазом. Она терпеливо ждет своей очереди.

Девочки разговаривают.

Это довольно хитрый разговор, в котором вопрос не обязательно требует ответа, а одно слово, для постороннего – пустое, для них – целая речь.

– Экскаватор…

– Запросто…

– Сыпануть в него гравия… И абзац!

– Колония…

– А Клавдя?

– Умом тронется…

– Голодовку?

– Ой! Ни за что! Умру… У меня такая природа. Я бы все время ела…

– Мри на здоровье…

– Дипломатов ненавижу…

– Им быстро строят…

– Можно кафель побить…

– Колония…

– Клавдя… Вот наше горе…

– У нее пульс сто двадцать в покое. Тук-тук-тук… На улице слышно.

– Идиотка старая! А бегает, как здоровая…

Время от времени то одна, то другая вздыхает перед тем, как проштампованным детдомовским полотенцем вытереть глаз ли, щеку с цветочком или губы. Не сразу ведь достигается нужный художественный эффект. Помучаешься…

Дверь комнаты закрыта ножкой стула. А окна загорожены, чем Бог послал. Портфелями, подушками, альбомами, а то и просто газетами. Дело в том, что в комнате нет штор. Болтаются вверху ненужные колечки. На одном висит пришпиленное булавками платье с отпущенным подолом. Нитки на подоле шевелятся, как щупальца.

На стене школьная доска, из тех, что были уже кем-то выброшены. На ней нарисована карикатура на Олю, сидящую на «бабе». И подпись:

Всех, кто тронет этот дом,

В порошок сотрем.

Это вам не шуточки,

Дипломаты в юбочках!

Разрисованные, как дикарки, девчонки с наслаждением разглядывают себя в передаваемое из рук в руки зеркальце.

– У одной моей знакомой тетки, – говорит Катя, – парик серебряный. Она его как наденет – ну! Обвал!

– Парики уже не модны, – отвечает ей Лорка.

– Подумаешь, – отвечает Катя. – Она за него восемьдесят рублей отвалила, что ж теперь, выкинуть?

Должно возникнуть ощущение странности этой комнаты, где нитки у подола платья на кольце шевелятся, как щупальца, где у всех девочек одинаковые халатики, где подушки выполняют заградительную роль на подоконнике, а ножка стула торчит в ручке двери… А на доске написана эта нелепица – дипломаты в юбочках.

Мы видим изящный белый дом со стороны и даже немножко с высоты. Недалеко от него притулился к когда-то литой ограде домишко – не то проходная, не то, по-старому, привратницкая.

Сейчас к ней приближается тот самый человек, который любит почему-то бить по колену беретом. Стоило ему дойти до двери привратницкой, как из нее вышла женщина, которая бежала в распахнутом пальто, кричала «Господи, Господи» и поминала добрым словом какого-то Обручева. Женщина была в таком же, как у девочек, халате, из-под которого торчали черные трикотажные штаны, а лоб ее был туго обмотан мокрым вафельным полотенцем.

– Интересно, куда это вы? – спросила она.

Мужчина стянул с головы зашорканный берет и вежливо ей поклонился.

– Нечего! Нечего! – сказала женщина. – Надевайте его назад. Это закрытая территория. Тут дети.

– А! – протянул мужчина. – А я уж подумал невесть что… Тиф… Ящур… Резервация… Сумасшедший дом. Вообще-то мне нужна Раймонда Дьен.

– Она ничего плохого не сделала! – закричала женщина. – Весь спрос с меня.

Мужчина засмеялся и полез в карман. У женщины в глазах был испуг.

Так и не сняв вафельное полотенце со лба, женщина завороженно слушала мужчину уже в своей комнатке. Руку она держала на сердце.

– Господи Иисусе! Как я обмерла! – сказала она. – Девочка она, конечно, золото… Без троек… И такая мыслящая. Спрашивает тут: не может ли Дарвин ошибаться? Дарвин! Сейчас я ее приведу… А то, что с ней сегодня случилось…

Женщина достала кусок литой ограды и как-то даже слегка завыла.

– Красота-то какая. На это ж еще пятьсот лет смотреть и не насмотреться. Она такая единственная. Ее ж, как дитя, защищать надо… А никому не жалко… Ни дом, ни сад, ни девочек… Куда я только не писала… Хоть бы восемь классов им дали кончить… В своем доме… Спасибо Обручеву… Телеграмму прислал… Девочкам же обидно, они ж тут ходить учились… Я думала, вы из органов. Я такая стала… Всех боюсь… От всех неприятностей жду…