Читать книгу "Высокая кровь - Сергей Самсонов"

— Сделайте одолжение, — услышал он голос Яворского. — Да только сперва объясните: а что ж вы тут забыли? Быть может, и вам лукавый нашептывает: а ну как и вправду чумазые пришли навсегда? А ежели рая для нас с вами, барон, уже не предусмотрено, остается отыгрывать у судьбы хоть эрзац — в николаевках, в золоте. Для нас ить, брат, такая жизня, чтобы стойла чистить, чересчур дюже невыносимая. Ну вот и начали шустрить, устраивать каждый судьбу в одиночку. Тут ведь нас таких, ряженых, в городе не меньше эскадрона наберется. Красные грабят, и мы под их личиной кой-чего прихватываем. Отметьте парадокс: мы считали себя выше нужд низкой жизни, а на поверку человек, который не был сытым никогда, уже не развращается под страхом нищеты, при мысли, что ему придется тяжело работать всю оставшуюся жизнь, а нас такая перспектива ужасает до судорог, до озверения.

— Я здесь не за этим, — отрезал Нирод, сев за стол. — Мой смысл не поменялся с известных вам событий. А вы, Евгений Николаич? — перевел на Извекова взгляд своих волчьих, немигающих глаз, заведомо как будто равнодушных к любому ответу.

— Теперь уж не знаю, — признался Евгений. — Пытался подобраться к Леденеву.

— Так за чем же дело стало? Вот он, под боком, в Атаманском дворце.

— Свое преимущество внезапности я, увы, утерял. Личину и мандат. Необходимы новые соображения и средства. У меня — ни того, ни другого. Но я не понимаю тебя, Витя, — взглянул Евгений на Яворского. — О каких таких нищих ты говоришь? А резал кто нас, резал? Юнкеров, гимназистов, детей? За погоны? За крест золотой да и медный? Какие же такие ничем не развращенные бессребреники? Очистившие душу нуждою и страданиями? Когда это ты признал за голодными право брать у сытого все, включая и жизнь самоё, лишь на том основании, что они голодны? Да мы же из-за них людьми себя не помним. Всю землю загадили, залили кровью и еще будут лить, кровью нашей кормиться, как вши, сначала нашей, а потом… Я-то, брат, понимаю, за что они меня убьют, а этих, осчастливленных свободой, будут резать как свиней, и они не будут понимать, за что.

— Когда-нибудь и товарищам эта кровь отольется, — ответил Яворский. — Причем не Господь, полагаю, прострет свою карающую длань, а сами… Уж что-что, а сами себя наказать мы, русские, умеем. Не успевает Бог доглядывать. Едва обратит на нас свой взыскующий взор, а мы уж сами себе лоб в земных поклонах размозжили. Самим себя не жалко — так кто ж нас пожалеет? Все виновные, все невменяемые. Каждый болен на собственный лад: кто воюет, кто вешает, кто мародерствует в горящем бардаке во время наводнения… и вообще, коль пропадать, так значит, уж все можно.

— И ты — на большую дорогу?

— Я, брат, приобрел страсть к дешевому авантюризму. Таким, как мне, за землю уж не уцепиться — корешки гнилые, нет во мне черноземной той силы, какая, например, в Халзанове была, — ну вот и надо как-то развлекаться.

— Как же?

— Ты об Игумновых слыхал?

— Да ты, брат, и впрямь нездоров, — засмеялся Евгений. — Что, клад на острове Буяне? Пароходы, пираты, таинственная шайка в черных полумасках? А знаешь, я ведь там нырял, напротив Багаевской, на каникулах летом и едва не утоп.

— Да, богатые были купцы, исполины. Двести тыщ серебром утопили и даже аппетит не потеряли. — Глаза Яворского не засмеялись. — А ты знаешь, что у Николая Елпидифоровича есть дочь? Жена, вообрази себе такую пошлость, сбежала с офицериком на Волгу и дочь утащила с собой. А тут уж роковые грозы, Игумнов под арестом у германцев в Брест-Литовске, в то время как наша Анна Аркадьевна не то бросается под поезд, не то умирает от глоточной… Ну, словом, несчастный родитель дает за девочку полцарства, доллар неразменный.

— И где же ты ее намерился искать?

— А здесь, в леденевской орде.

Евгений почуял пощипыванье, как в пальцах от горящей спички, которую зажег, но забыл поднести к папиросе:

— Постой, фотография есть?

— Изволь, — достал Яворский портмоне и протянул ему затрепанную по углам фотографическую карточку.

На ней была девушка в гимназическом платье, и со спокойной ясностью взглянули на Евгения — да, те! — отяжеленные печалью светло-серые глаза.

— Я видел ее, — сказал он, поперхнувшись смехом, и все подались к нему, как борзые на сворках. — В леденевском обозе. Сестрой милосердия.

— Нда, бессмысленная вселенная. Случайные совпадения атомов и молекул, — повторил Яворский. — И очень уж похоже на работу третьесортного беллетриста.

— Да ну какой же черт ее толкнул?

— Самый обыкновенный, ходульный черт нашего времени — с чрезвычайным мандатом и красной звездой. Нашелся ее след в Саратове. Устроилась хожалкой в госпиталь к Спасокукоцкому. А там как будто губчека изобличила в ней враждебный элемент — потому и ушла милосердной сестрой с Леденевым. Впрочем, бог ее знает — может быть, и идейная. Как ты, наверное, заметил, в революцию и вообще на жертву охотнее всех идут дети. Обоих полов. Что их могут убить, для них невозможно и непредставимо. К мотивам же девиц добавляется и материнский инстинкт, а также романтические чувства. Муки нас возвышают, и мы этим пользуемся. Ну так что, господа, за кого же беремся — за сатану или за ангела? А, Женя? Ты, помнится, холост — вообрази себе приданое, какое даст за ней папаша. Все можно купить, кроме родины. А что до Леденева…

— Его я уже видел, — перебил Евгений, опять задыхаясь от неутолимой, как будто и впрямь бессмысленной ненависти.

— И судя по тому, что ты сидишь передо мной…

— Да, отпустил.

Глаза Яворского расширились в каком-то детском восхищении, и он расхохотался:

— Выходит, помнит нашу клятву. Друзья мои, прекрасен наш союз… Нет, ты подумай, как же все-таки смешно: сколько раз мировой этот зверь выручал нас от смерти и сколько раз мы покушались на него.

— Что значит «мы»? Ты тоже?

— А где же я, по-твоему, так долго пропадал? Почему под Царицыном сгинул?

— А Халзанов, Халзанов?! Как ты с ним распрощался?

— Это, брат, эпопея. Хочешь спать или слушать?

XVI

Май 1916-го, река Стоход, Волынь, Юго-Западный фронт

Похотливо уступчива мочажинная почва. Держит — шаг, держит — два, обнадеживает… и вдруг заглатывает ногу по колено. Курчавая перина малахитового мха колышется будто живая. Побулькивает темная вонючая вода, заливая глубокие дыры от вязнущих ног. Густеет серный запах взвороченного ила, несет застойной сыростью и прелью, гнильем топляков. Заливы высокой осоки, лохматый осинник, еловый подрост не дают взгляду воли, а уму — пропитания.

В последних числах мая, перед началом фронтового наступления командование армии задумало масштабную кавалерийскую атаку севернее Луцка и бросило 4-й конный корпус Гилленшмидта в рейд на Ковель. Почему-то из всех направлений удара было выбрано именно это. Не то что выпустить коней, но и идти было нельзя. И вот 16-й Донской казачий полк месил полузатопленную гать, ползуче продвигаясь к деревне Вулька-Галузийская. Из-за лесистого увала накатывали тряское, увесистое буханье и задыхавшееся, рвавшееся «Ррр-а-а-а!..».