Читать книгу "Симон - Наринэ Абгарян"

– Ладно голова, а копчик-то чего ноет? – дождавшись крохотной паузы в бесконечном словопотоке жены, вклинился Симон.

Меланья беспомощно заморгала – она всегда теряла нить разговора, когда ее прерывали, и Симон, пользуясь этим, часто сбивал с толку жену неожиданным вопросом, с нескрываемым удовольствием наблюдая, как она пытается переключиться с одной темы на другую.

– Шарнирами задымилась? – поспешно прокомментировал он ее замешательство, отлично зная, что времени на маневр мало: Меланья молниеносно впадала в ступор, но с той же скоростью из него выбиралась, полная могучих сил и несокрушимых аргументов. Ответ воспоследовал такой, что Симон пожалел, что вообще дал о себе знать. Меланья нависла над ним, уперла руки в боки и выпалила со злорадством:

– Хочешь знать, почему копчик болит? А это дружки тебя уронили, когда в дом заносили!

– В смысле – уронили?

– А в самом что ни на есть прямом! Выволокли из машины, шмякнули в лужу, подняли. – Меланья, демонстрируя, как это было, присогнула ноги, наклонилась, подняла невидимую ношу, выпучилась от напряжения, пошла, пошатываясь и вихляя тощим задом, – донесли до входной двери, и-и-и-и! – Здесь она выпрямилась в полный рост, подняла руку над головой и резко ее уронила, победно возвестив: – Грохнули копчиком на порог, прямо на его выступающий край!

Симон невольно зажмурился. Отвечать не стал, да и что тут ответишь. Напряг плечи и спину, осторожно сел, стараясь не вертеть шеей, чтоб не расплескать горячую жижу в голове. Первым делом доковылял, кривясь от боли, до шкафчика со спиртными напитками, опрокинул стопочку тутовки, унимая похмелье. Далее, вклинившись в пчелиное жужжание жены и введя ее на несколько счастливых секунд в очередной ступор, поинтересовался, где мазь от ушибов. И, пока самолично ее наносил (Меланья наотрез отказалась), он думал, что случившееся – своего рода знак, свидетельствующий о том, что пора заканчивать с пьянками и гулянками. Здоровье уже не то и кости тоже: копчиком раньше можно было гвозди заколачивать, а теперь даже на порог без последствий не уронишь. Да и голова явно прохудилась, не то что в молодости, когда выпьешь ведро вина и проснешься с ощущением, будто тебя заново сотворили.

Элиза случилась в самом эпицентре Симоновых терзаний, когда он разумом уже понимал, что жить нужно начинать по-другому, но душой с перспективой аскезы не смирился. Она взяла его сердце в свои руки, осияла бережным и ясным теплом – и ушла, оставив о себе воспоминания, гревшие его всю жизнь.

Он так и не смирился с тем, что не сможет ее больше обнять. Отчаянно по ней скучал. Искал аромат ее тела – терпковато-медовый, дурманный. Любовь – это запах, как-то в разговоре признался он теру Маттеосу. Тот кивнул, соглашаясь, потом со смущенной улыбкой добавил: вам, конечно, лучше знать. По настоянию Симона, не выдавая, откуда прознал о ее голосе, тер Маттеос прослушал Элизу и оценил ее дар. Они потом долгие годы, пока она не посадила связки, устраивали после воскресной службы небольшие концерты для прихожан. Элиза, как в жизни, в пении тоже оставалась на вторых ролях: несколько тактов чутко прислушивалась к голосу тера Маттеоса и только потом деликатно вступала сама, оттеняя его глубокий бархатный вокал своим бережно-матовым. Симон много раз приходил послушать их, наблюдал с тоской, как меняет ее возраст, как она снова оплывает в полнотелую, дородную женщину, как кутается в широкие балахонистые кардиганы и, отрастив в длинный хвост волосы, наматывает их на палец, скрывая волнение во время выступления. Он так и не смог ее разлюбить.

Тера Маттеоса Симон знал еще подростком. Он был одноклассником Василисы, дочери Симона и Софьи, поступил с ней в музыкальное училище, она – на дирижерско-хоровое отделение, он – на эстрадно-джазовое, но за несколько недель до выпускных экзаменов бросил учебу и ушел в послушники, перечеркнув тем самым большое будущее, которое ему пророчили. Ходили слухи, что сам Константин Орбелян отговаривал его от такого решения, приглашая в свой оркестр, однако тщетно. Симон в душу к нему с расспросами не лез, но предполагал, что уход в священнослужители спровоцировало какое-то сильное волнение, с которым тот не справился. Тер Маттеос сам косвенно это подтвердил, обмолвившись однажды, что музыка, подобно математике, считающейся королевой наук, является высшей формой искусства.

– Это голос Бога, понимаете? Именно через музыку Он и общается с людьми. Так какой смысл множить немножимое и заглушать его своими жалкими голосами? Какой смысл оспаривать Абсолют? Не лучше ли просто Ему служить?

Симон хотел было возразить, что служение тоже бывает разным, но не стал. Он не сомневался, что именно голос Элизы привел его к ней. И если в том голосе присутствовал Божий глас, значит, встретиться им предначертано было небесами.

Мужики хмуро курили, перебрасываясь куцыми фразами. Илия ушел на задний двор и, удостоверившись, что рядом никого нет, разрыдался, безутешно и горько, совсем по-детски размазывая по щекам слезы.

– Разве бывшему менту положено плакать? – шепнул ему на ухо Симон.

Илия судорожно вздохнул, вытащил из кармана мятый клетчатый платок, высморкался. Постоял, прислонившись лбом к прохладной стене. Сделал несколько медленных выдохов, унимая сердцебиение, отправил под язык таблетку валидола и вернулся к мужикам. Те притворились, что не замечают его заплаканных глаз и растерянного вида, загалдели о чем-то несущественном, постороннем. Илия махнул рукой – не нужно, ребята, зачем вы так, и снова расплакался – теперь уже не пряча слез и не стесняясь их.

– Совсем дурак? – рассердился на него Симон.

Илия, будто услышав его слова, выпалил сквозь рыдания: «Хорошо, что он раньше меня умер. Иначе испортил бы мне похороны своими шуточками». Мужики хохотнули, а у Симона отлегло от сердца.

Они подружились после истории с Бениамином. Именно Илия дежурил в ту ночь, когда их заперли в разных камерах. За пятнадцать дней отсидки Симон многое передумал. И хоть и хорохорился и ругался с Бено через стенку, но выводы свои сделал и зарекся впредь заводить романы с замужними женщинами. После, когда Бениамин вернулся из Казахстана и зажил одной семьей с Софьей, попыток встретиться и поговорить не предпринимал – да и что тут скажешь, не извиняться же! Но, когда у Бено случился инфаркт, навестил его в больнице. Посидел рядом, помолчал. Пакет с передачей, собранный Меланьей, держал на коленях, не зная, куда поставить.

– Так и уйдешь с ним? – прервал затянувшееся молчание Бено.

Симон не помнил, что именно ему в тот день говорил, но покидал больницу с ощущением, будто наконец-то отцепили от ноги гирю, которую он вынужден был все эти годы за собой тащить.

Коротенькая и яркая история любви с Софьей оставила ему богатое наследство: дочь Василису, кстати, единственную девочку в семье Симона и единственную родившую дочерей – в роду ни одной больше девочки не случилось, и даже правнуки все уродились пацанами. И Илию. С Василисой спустя годы Симону удалось установить родственное общение, чему они оба были рады. С Илией же сложилась настоящая мужская дружба – бесхитростная и верная, словно нерушимая клятва. Лишь однажды она подверглась испытанию, незначительному и нелепому, однако выстояла и от этого стала надежней и крепче.