Читать книгу "Грех жаловаться - Феликс Кандель"

После богатого приема Фефелу усаживали в лимузин и отвозили назад, к пограничному пункту, где уполномоченный Ржавый дотошно проверял ее документы и проводил телесный досмотр на предмет изъятия недозволенного, – но изымать было нечего.

Что съел, того не изымут.

Уполномоченный Ржавый был уязвлен до глубины души ежеутренним ползанием на карачках под низкой платформой, в ногах у Фефелы, и потому проверял беспощадно, по-всякому и без одежды, в каждой складочке пышного ее тела.

– Нет такой страны, куда ты ездишь, – обидчиво бормотал Ржавый во время досмотра. – Раз я там не был и никогда не буду, значит нету.

– Это для тебя нету, – нагло отвечала голая Фефела. – А для меня – есть.

Уполномоченный Ржавый ее не волновал как мужчина.

Фотограф Печальников не волновал.

А волновали ее деятели нестандартных искусств, с которыми было неожиданно всякий раз и незабываемо.

Укротитель Цыплятов водил ее в клетку ко львам, гикал и щелкал бичом от страсти, с тумбы прыгал через горящее кольцо на Фефелу, – львы от ужаса закрывали глаза лапами, чтобы не видеть мерзопакостного буйства своего повелителя, но Выездную Фефелу это волновало и подкидывало без устали.

А фотограф Печальников только глядел на жену преданными глазами и ревновал ко всем.

– Ты! Несовременное дерьмо! – говаривала она в редких случаях, когда ночевала дома. – Отстань. Я устала. Мне утром на поезд.

А он просто хотел детей.

Дети копошились, не переставая, на газоне, копошились по комнатам детского сада, а фотограф Печальников наблюдал за ними из окна, внимательно и с пристрастием.

Его очень интересовало, что из них выйдет и что в ком заложено.

За обедом детям совали в рот принудительную столовую ложку питательного рыбьего жира.

Они морщились на запах, вертели головами, зажимали зубы, и тогда – по инструкции – рыбий жир выливали им в суп.

Дети с омерзением отворачивались от этого пойла, но воспитательницы – тоже по инструкции – были неумолимы и в те самые тарелки вываливали им второе.

Эти помои они тоже не ели и туда беспощадно сливали компот.

Вот это они уже хлебали, подрагивая от гадливости, потому что сбежать было невозможно, а другой еды не допроситься до завтра.

Но зато все младенцы в показательном детском саду выглядели сытыми и цветущими – из окон международного экспресса.

Детей в садике было много, у каждого индивидуальный горшок с номером: по горшкам их различали, по горшкам окликали, и даже Печальников уже не путался и выделял каждого.

Горшок номер восемнадцать сидела на скамейке и щурила на солнце глазки.

Пришел горшок номер пять, шумный и пузатый, спросил громко:

– Ты кто?

– Я?.. – засмеялась она и даже руками всплеснула. – Это же я!

– Что за я? – надвинулся пузатый.

– Я, – лучезарно. – Человек.

– Чей?

– Ничей.

– Ничьих человеков не бывает, – и ткнул в зажмуренный глаз.

Она и заплакала: тоненько, жалобно.

Встал из песочницы горшок номер семь, острозубый, шея стебельком, задразнился с удовольствием:

– Плачет... Пла-а-ачет...

Она еще горше.

Выскочил горшок номер одиннадцать, мелкий, но справедливый человек, зарычал, укусил острозубого за руку. Тот запыхтел, пихнул обидчика, но горшок номер пять – самый изо всех пузатый – развеселился вдруг, завалил их на землю, сам лег поверху.

Пришел уполномоченный Ржавый, ответственный за показательных детей, начал расследование с протоколом.

– А он первым начал, – сразу сказал острозубый. – Это всё он.

И показал на пузатого.

– Ты дрался? – ласково спросил Ржавый и даже с расстояния было заметно, чего ему это стоило.

Ржавый был многим противен в этом городе: видом своим и своей должностью. Он знал это, а оттого хотел понравиться. Старался вовсю. Делал неимоверные усилия. И был противен еще более.

– Дррр-рался, – радостно сказал пузатый: буква Р так и прокатилась по губам. – И еще буду.

– Я расскажу тогда, – с готовностью пообещал острозубый. – Приду и доложу.

И побежал следом, заглядывая в глаза.

– Фамилия? – спросил Ржавый.

– Горшок номер семь.

– Социальное положение?

– Из служащих.

– В плену был?

– Нет еще.

– Годишься, – сказал Ржавый. – Беру на заметку.

И острозубый поскакал назад на одной ножке.

– Доносчик, – загоревал Печальников. – Фискал. Смена смене.

Уполномоченный Ржавый объявился за его спиной, как из-под земли выпукнул, подпугнул для порядка:

– Печальников?

– Печальников, – уныло согласился тот.

– Видишь? Мы всё знаем. Всё! Фотограф?

– Фотограф.

– Ну? Ясно тебе?.. Жена – Фефела?

– Фефела.

– Понял, Печальников? От нас не уйдешь. И не пытайся.

Это Печальников и без него знал.

От них не уйдешь.

И побежал на почту сдавать телеграмму. Для слабого утешения.

"Держись! Наши уже на подходе"...

8

В крематории была игра. Давняя, привычная, по всякому разнообразная. Угадывать со своего балкона, кого там внизу хоронят.

Проигравший ставил бутылку.

Они улавливали на слух, как провожающие входят в зал, как плачут и перешептываются, интеллигентно сморкаются в платочки или шмыгают носами, кашляют или причитают, молчат в каменной тоске, молчат в равнодушной обязательности, говорят речи по бумажке или слова от сердца, стонут, рыдают, суматошатся при обмороке, пока не сойдутся с боков легкие створки, отсекая навсегда от живых, – всякое годилось для отгадки.

– Сыграем? – предложил Всячина. – На бутылку.

А сам уже косил в возбуждении слепым, хулиганистым глазом, как подсматривал за деревянный барьер.

– Сыграем, – согласились с охотой.

И зачастили от нетерпения.

Отворились нараспашку высокие двери, как перед напиравшей толпой, и – на слух – в зал вошли многие.

Не шаркали подошвами по полу, не выступали затрудненно непослушными ногами, не сипели, задохнувшись от волнения: молодые – не старые.

Кто-то пробежал вприпрыжку, чтобы занять место поближе: любопытный – не родственник.

Шушукнулись пару раз. Ахнули изумленно – не горестно. И затихли.