Читать книгу "Кома - Эргали Гер"

В притертую компанию местных русских поэтов Волченко вошла как нож в масло, сварганив себе шикарный бутерброд из Миши Дидусенко и Феликса Фихмана. Впрочем, иные поэты, завидев нас, шарахались на другую сторону проспекта: по прибалтийским меркам, оно конечно, Вика была русская с перебором. От нее настолько отчетливо несло дымом отчизны, что у каждого второго срабатывала сигнализация. Зато на гордых литовок из хороших диссидентских семей ее резкий ум и запредельная откровенность действовали гипнотически: девушки растормаживались, как в цирке, напрочь забывали о политике и даже пытались пикироваться с Викулей на своем прелестном ломаном русском. (С таким же успехом, доложу вам, можно бегать наперегонки с самолетом.)

По неосмотрительности я познакомил Вику с моей любимой девушкой Агнешкой. Они сдружились не разлей вода: пыхнут с утра и давай хохотать о вечном, потом почешут для разнообразия языки на мой счет и опять хохотать. А иногда выписывали из Москвы еще одно юное дарование – Ксюшу Соколову, нынешнее «золотое перо» российского глянца, а тогда, по молодости, не столько перо, сколько третий по счету нож в спину моему самолюбию. За полным превосходством женского пола приходилось корчить из себя писателя-бирюка, замученного нарзаном. Они таки закатали меня в эту роль по гроб жизни, языкатые девки.

Кстати – о политике. Вильнюс под конец восьмидесятых стал главным бастионом перестроечных сил. Здесь печаталась демпресса всего Союза, обкатывались новые форматы конгрессов, налаживались каналы поставок главного оружия демократии: компьютеров, принтеров, ксероксов, факсов, видеокамер, диктофонов и – непременно – степлеров. Последние в силу недоступных моему тогдашнему пониманию резонов сопутствовали любому западному набору оргтехники. Их тестировали на обоях, ягодицах секретарш, собственной одежде; во всех демредакциях можно было обнаружить придурка, не выпускающего из рук степлер. Самое удивительное, что именно этот сорт людей потом и выбился в люди, прибрав к рукам и газеты, и заводы с пароходами. Вот вам и «казус степлера».

Наука умеет много гитик.

Но я о политике. На все эти мёды с вареньями в Вильнюс слетались весьма колоритные персонажи – от задумчивых украинских националистов и насупленных активистов «Единства» до детей академика Сахарова и внуков академика Минца. Теперь поди собери их под одной крышей. А у нас в дни какого-нибудь Форума демократической прессы в одной комнате жила основательница либертарианской партии Евгения Дебрянская, в другой – Александр Огородников, тогдашний лидер христианских демократов. И ничего. Узкотелая, ладно скроенная Дебрянская ходила в черных брючках, черной кожаной курточке, делала губки бантиком и смахивала на монашенку из неприличного фильма – зато пижон Огородников, помимо роскошной бороды и шикарного костюма, заявил багажом обалденных статей девицу лет двадцати, рядом с которой Дебрянская могла сойти разве что за мать-настоятельницу. «Матерый козлина, – громко одобрила Вика, едва тандем проследовал в спальню. – За версту ладаном пахнет. А скажи, Гер: ха-рошую религию определил нам святой Владимир!» Я к тому времени уже со всем соглашался.

Артистизм резвился в Викуле напропалую. С Огородом она повела себя как святоша-прихожанка – из тех, что святее самого Папы, – и утречком, попивая чаек на кухне, непременно приветствовала Сашу какой-нибудь глубокомысленной укоризной.

– М-да… Демократия, видать, она и в церкви демократия…

– Да-с… В этом демохристианнейшем из миров, так сказать… А позвольте полюбопытствовать, уважаемый Александр, насколько далеко простирается ваша толерантность за пределы юных девиц? Как вы относитесь, например, к евреям?..

Матерый отсидент Огородников, которому в чем-чем, а в храбрости отказать никак было невозможно, очень скоро стал шарахаться от вредной старушонки как черт от ладана.

Зато с «монашенкой» Вика была сама невинность: эдакое юное дарование с яблочным деревенским румянцем. Карауля Огородникова, она между делом читала Дебрянской свои стихи. Успех был феноменальным: Женя ходила за Викой как приклеенная, обнимала ее и потрясенно шептала:

– Какая девочка!.. Какое чудо!.. Это надо публиковать… Это надо срочно публиковать!

Невинное создание (с тремя университетами кубанских наркодиспансеров) в умелых объятиях Дебрянской пунцовело от радости и смущения. Агнешка с Соколовой, наблюдавшие сцену обольщения лидера либертарианской партии, радовались как дети. А ведь в искушенности Дебрянской нельзя было отказать точно так же, как Огороду в храбрости.

Расхожее утверждение – «поэты, они как дети» – я бы откорректировал. Это смотря какие поэты. Вот так запросто играть в куклы профессиональными кукловодами не всякий сможет. Даже из очень больших и очень взрослых – не всякий.

В последний раз мы ездили в Литву черной зимой 92-го года. К тому времени я переехал в Москву, точнее, в Марьино, где мы большой веселой компанией снимали трехкомнатную квартиру: вначале за тысячу рублей в месяц, потом за две, потом – за пять. Рубль падал – но только по номиналу: эпоха, в которой деньги не имели значения, завершилась. За окнами днем и ночью пылал неистовый факел Капотни, черная копоть летела на белый снег, нас вернули в черно-белые времена.

Я ходил с большим черным пистолетом под мышкой, фурами гонял в Литву контрабандную медь и дружил с марьинскими мясниками, продававшими из-под прилавка мясо по тридцать рублей за килограмм. Днем и ночью меня преследовал запах серьезных денег – запах солярки. Вика вообще не выходила из дому, разве что за портвейном да к Исааковне. Варила борщи, мыла полы, ждала вечера, когда наши гномики вернутся из Литинститута, – натуральная Златовласка, слегка подсевшая на бормотуху. В ней что-то спеклось после смерти ее возлюбленного Нартая (об этом писать не хочу). Я не всегда ее понимал – но в ту зиму за рамками моего понимания оставалось практически все, лежащее обочь контрабандных трасс. Я был при деле.

В одну из февральских ходок мне пришлось взять Вику с собой – гномики разъехались на каникулы, а оставлять Златовласку в пустой квартире после недельного что ли запоя было неправильно. «Это не плечевая, – пояснил я водителю головной машины. – Это моя подруга, знаменитая поэтесса. Просто мы вчера немного того…» – «А я ничего, – ответил Толян. – Я так и подумал». Водилы меня уважали – в тот год я был их главным кормильцем. Мы запихнули Вику за кресла, на высокое спальное место, дали бутылку пива, задернули занавеску и велели не высовываться до Смоленска. Ага. Покончив с пивом, она затребовала дешевого польского вискаря, которым «подмазывали» посты. Потом стала читать стихи, дабы Толян не заснул. В бреющем ночном полете над Можайским шоссе мы слушали:

Пока Эвелина рубашки плела,

Беда в ее доме сменялась бедой,

Но снег за окном, разоренный дотла,

Из праха воспрял Вифлеемской звездой —

Всех ярче – не здесь, где равнина, что грач,

Черна, весела и, как ворон, страшна,

А там, где и камень могильный горяч,

И ночью ступает по морю луна,