Читать книгу "Мир, который сгинул - Ник Харкуэй"

Бену Карсвиллю стало не до красот Аддэ-Катира. Он оказался совершенно неподготовлен к такому: ему и в голову не приходило, что в жизни бывают безнадежные ситуации. Плевать, что катирцы – честные, жизнерадостные люди, торговцы, музыканты и историки, с благородной национальной религией и крепким чувством общности. Карсвилль просто хотел быть тем, кем всегда себя считал. Быть больше, сильнее, удалее, быстрее. Неважно, как делать свою работу, главное – правильно при этом выглядеть. Поселившись в зоне боевых действий, он достал свой шелковый халат и ходил в нем туда-сюда, демонстрируя всем, как он собран и начхать хотел на врага. Он побуждал солдат ухаживать за собой и пытался внушить им, что случайностей не бывает, есть только действия и противодействия. Какое-то время они шли за ним по этому странному пути. Если бы его удача была заразна, возможно, они бы пошли за ним в ад. Однако удача Бена Карсвилля оказалась удивительно разборчивой. Его неземная красота померкла от пыли и страданий, но по-прежнему работала. Снайперы от него отворачивались и стреляли в тех, кто рядом. Когда Карсвилль ходил по валу с сигарой в зубах, слева и справа от него свистели пули – на случай, если он с кем-нибудь разговаривает. Капитан мог стоять где угодно и делать что заблагорассудится. Враг хотел не убить Карсвилля, а сокрушить. По этой причине его восприятие реальности начало быстро и разительно отклоняться от общего курса. В конце концов его избил и унизил Гонзо Любич с компашкой остроумных мудаков.

Он вспоминает первое погружение в озеро Рут Кемнер: теплую сладкую воду и странное чувство – будто внутри что-то оборвалось. Вспоминает, как пытался выбраться, и какая жуть его охватила, когда чья-то рука потащила его на дно. Враг. Чудовище. Бен вырвался, нашел противника. Вытер воду с глаз и почему-то пришел в ужас. Это было важно, но несущественно – его хотели убить, разве этого мало? Наконец-то Бен мог быть тем, кем мечталось. Он бросился в атаку: свирепый, жестокий, ведомый одними инстинктами.

Бен Карсвилль борется за жизнь, полностью отдаваясь драке. Он бьется изо всех сил. Мы наблюдаем, мысленно спрашиваем себя, кто будет следующим. Озеро кипит. Кровь и пузыри. Из воды, пошатываясь, поднимается силуэт. Я приглядываюсь. Не знаю, ожидал я этого или нет, хорошо это или плохо.

Бен Карсвилль сплевывает кровь и сопли, кашляет и возвращается к берегу. За его спиной в воде плавает нечто мужеподобное. Нечто мертвое и немного грустное. Карсвиль выглядит великолепно, очень кинематографично: он весь мокрый, и в нем будто стало еще больше Карсвилля. Он смотрит на Кемнер и начинает хохотать. Садится на берегу и гогочет, а солдаты укутывают его полотенцем и вежливо уходят. Видимо, он успешно прошел по доске.

Нас уводят обратно и запирают в комнате, где когда-то хранили спиртное для здешнего бара. На нас все еще наручники, поэтому достаточно продеть между нашими руками стальной шнур и закрепить его на штырях в стене, чтобы не дать нам сбежать. Солдаты хлопают дверью, как киношные злодеи, и нарочно смеются, уходя прочь.

Гонзо смотрит на меня, я на него. Мы стояли в первом ряду, ближе всех к озеру, и есть вероятность, что, кроме нас, этого никто не видел. Если это так, нам не поверят. Я и сам не очень-то верю. Но, когда Бен Карсвилль стоял нос к носу с врагом, прежде чем уложить его в воду и накормить грязью со дна сомнительного озера, мы увидели, что его противник тоже был Беном Карсвиллем.

Прикованы к стене в лагере заклятых врагов. Положение: оч. скверное, даже ужасное. Спецназовцев, конечно, готовили к ужасным ситуациям, особенно к плену и пыткам. Их учили быть упертыми и мужественными. Медсестер такому не учили, но Ли держится молодцом. Вот Игон – нет. Он повис на руках и плачет, а мы даже не можем его поднять и обнять, сказать, что все хорошо. Тем более, это неправда. Что бы ни случилось в озере, это явно плохо. Бена Карсвилля с нами нет. Он снаружи, с Кемнер, подвизался на службе в ее бравой команде чудовищ. Быть может, озеро – огромная яма с мерзкой, мозгопромывочной, вызывающей психоз жижей. Последствие Сгинь-Бомбы и гениально-болванской физики профессора Дерека. Как бы то ни было, Кемнер хочет нас туда засунуть, одного за другим, и получить от этого удовольствие; она – полоумная тетка с коллекцией человеческих голов на офисной мебели. Этого вполне достаточно, чтобы задуматься о побеге.

Беда в том, что учат спецназовцев примерно следующему: сохранять присутствие духа, не упускать случай, если он представится, и лишние полчаса терпеть по-настоящему жестокие пытки. То есть спецназ не ходит сквозь стены и не гнет сталь силой мысли. Также в их навыки необязательно входит умение видеть очевидное, поскольку для этого нужно сосредоточиться на схеме «победа/поражение», где победить значит расстроить других ребят, а проиграть – согласиться на пытки и боль. Они гибкие, как йоги, и могут перенести скованные руки вперед, просто перешагнув через наручники, но что потом?

Словом, настал мой час. Есть один очень грубый и простой способ выбраться из этой тюрьмы. И хотя Гонзо тоже о нем догадывается, поскольку ходил на те же уроки освобождения от разных оков, едва ли он способен на нечто подобное. Гонзо по натуре – победитель, а эта победа скорее пиррова. Ли о таком не попросишь, а с Джимом Хепсобой и другими ребятами дело может не выгореть: они слишком долго превращали свои руки в смертельное оружие. Салли Калпеппер справилась бы с задачей, но тогда она не сможет стрелять, а ее снайперские навыки нам еще пригодятся. Словом, я идеально подхожу на роль. Вот только приятного в том, что мне предстоит сделать, мало. Перевожу дух и впервые произношу нечто вроде молитвы.

Большинство людей, читая молитву, примерно знают, куда отправятся их слова. Они представляют себе Бородатого Старца, Господа в Ниспадающих Одеждах или Мудрого Отца, которого у них никогда не было, сидящего на облаке и разбирающего почту. Моя молитва лежит в чистом конверте на лавочке возле автобусной остановки. Его может подобрать и открыть кто угодно. Любой желающий стать Богом – для меня, по крайней мере, – может просунуть палец между клапаном и основной частью конверта, вскрыть печать и узнать о моем единственном сокровенном желании: «Господи, я хочу вернуться домой». Чтобы попасть в мой личный пантеон, достаточно сотворить подходящее чудо. Впрочем, одновременно я начинаю действовать согласно опасению, что мое письмо свалится со скамейки и улетит в канаву, откуда с дождем попадет в канализацию и заплесневеет; чернила сойдут, бумага раскиснет, и моя молитва так и останется непрочитанной, как оно обычно бывает с молитвами. В общем, я прижимаю левую руку к стене, выставив большой палец наружу. Потом отхожу как можно дальше и с размаху бьюсь об стену, расшибая костями таза маленькие косточки кисти. Это больно, но с первого раза ничего не ломается. Лишь через пару минут и две-три попытки (тем временем все в ужасе таращатся на меня) хрустит какая-то важная кость, и я (предварительно несколько секунд поблевав) выдергиваю сломанную руку из наручников.

Боль трансцендентальная. При мысли, что я сам нанес себе увечья, она только усиливается, приобретает особую остроту и расцветает от понимания необратимости моего поступка: надо идти дальше и терпеть новые муки. Я запоздало вспоминаю про комплекс внутренних упражнений из цигун, притупляющих боль (если выполнить их заблаговременно, разумеется). Комплекс называется «Девять маленьких медсестер», в чем мастер У всегда усматривал скрытый эротизм; объясняя нам технику, он делал томное и озорное лицо, будто в старые добрые времена хорошо знал минимум трех из тех медсестричек. Но сейчас поблизости медсестричек нет. Кроме Ли и Игона. А может, Ли и Игон – плод моего воображения, иллюзия, которую я сам создал несколько минут назад, чтобы вынести боль? Тут до меня доходит: я уже полторы минуты стою посреди комнаты, придерживая руку, а остальные тем временем отчаянно молят Бога, чтобы я не заорал и не отключился. На меня нашло какое-то странное помрачение – надо скорее его прогнать и действовать.