Читать книгу "Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев"

Мы с Юрой обнимаем вас парусно.

(От руки, почтой, без числа, а конверт я выбросил, но судя по присланным книгам — начало 2003-го.)

Практика такова, что письма людей талантливых, чьи имена не пустой звук, теперь продаются с лотка, как трусы и пиво, и присобачиваются к писанине чужой, опять же, чтоб она продавалась с того же лотка. (Если это относится впрок к «Запискам скорпиона» либо к этому моему сериалу, с их обильными цитатами, то пусть автор будет в роли драгомана-толмача! Спасибо, Юнна.) Поэтому жанр абсолютно живого письма закрыт — заколочен досками почета с портретами самых наваристых толкачей-лотошников, дорвавшихся до грудей родины.

Оля Кучкина сбросила мне на компьютер Володино сочинение про железную дорогу Бродский — Тодд — Евтушенко — далее везде (это мое мини-исследование неоднократно печаталось в периодике по обе стороны океана, а также в «Post mortem» и книгах этого сериала, включая эту). Лично для меня в информационном свете не было там ничего нового, особенно в шелесте денег и лязге связей на перегонах, где светофорили зеленым очком одним молодцам, а красным очком — другим молодцам. Это была не моя дорога. И я никогда ею не пользовалась, чтоб не сближаться «по интересам» (светофорным!) ни с теми, ни с этими, ни с их проводниками и проводницами…

Две книги вам шлю в дар… (Опускаю авторскую характеристику.) Надеюсь, что всё у вас в полном ажуре, что все — при любимом деле, которое процветает. Жеке — нежный привет, чудесный был мальчик, на машинке играл свои рассказики…

Далее уже приведенная фраза про обмен и таинственного Змойру. Книги я тут же прочел — это была другая Юнна, чем та, которую знал и любил.

30. 10. 03

Володя, ты во всем не прав, а лев! Пусть весь дом стоит на ушах и соседи спят вприсядку, сковородками накрывшись, зато детям пусть будет весело в том зверятнике, где они бесятся и балбесятся, как ты, друг мины культа (Миша Швыдкой — до того как стал министром культуры — издал в «Культуре» книгу моей прозы и эссеистики «Призрак, кусающий себе локти») и мины печати (Володя Григорьев, издатель нашего с Леной «Ельцина», с которого начался «Вагриус»; взят потом в министерство печати), не мог никогда и не сможешь вовек, потому что при всех своих пакостях и бесчинствах ты никогда не был детским человеком в чистом виде. Злопыхай, завидуй, разноси меня в пух и прах, разоблачай, пасквиляя, — но «вся правда» в этом! И пусть внуки стоят у тебя на лысой макушке, свистят в дудки, делают из тебя корабли с парусами и летающие табуретки, ловят тобой акул и лупят пиратов, беря их на абордаж, пусть они обживают тебя, как необитаемый остров с единственной пальмой по имени Лена, — это лучшее из всего, что ты приобрел в среде обитания!..…… Жеке — наши обнимайцы с целовайцами.

А что у тебя за такая тревога о наших степях? И что там такое у нас началось? Те бравые ребятки, которых назначили Ебельцын с Бомбельцыным быть генералами капитализма? «Сбыча мечт» и сладость их — дело тонкое. И все далеко не так однозначно, как рисуется и озвучивается компрадорским агитпропом, который у 90 % населения вызывает ярость и отвращение из-за наглого вранья на тему: все, кроме этих ребяток, «всё проспали» по лени и глупости. Обнимаем животворно весь ваш с Леной теремок.

Это было последнее письмо перед разрывным, в ответ на публикацию отрывков из «Записок скорпиона» про Юнну в нью-йоркских «Новом русском слове» и «Русском базаре» — приведу в постскриптуме ее хулиганское письмо вместе с моим доброжелательно-скорпионьим: по природе — скорпион, зато характер — уживчивый.

Что же все-таки я ей писал в рутинный ответ на ее рутинные письма? Свои питерские и коктебельские я, видимо, уничтожил перед отвалом, стрáннические открытки отовсюду существовали, понятно, в одном экземпляре, а в тех немногих нью-йоркских цидулях, копии которых под рукой, сообщал о нашем житье-бытье в Америке, выяснял отношения и иносказанничал с учетом перлюстратов и Юнниного страха. Хоть и обещал заткнуть кляпом рот своим эпистолам, вот суммарно несколько кусочков, чтобы дать представление о разных мирах, в которых мы с Юнной оказались. Время, вертай свои годовые стрелки назад!

4. 4. 79

…Что касается быта, который тебя интересует, то здесь он куда менее занимателен и менее увлекателен, чем там. Когда все есть, ничего не хочется, желания исчезают (либо умирают, не знаю). Я в замшевой куртке и в отглаженных брюках могу присниться только во сне и только в ночь с субботы на воскресенье. Я уже стал забывать, как я был одет там, — здесь я одет никак не лучше, хожу в затрапезе, подчиняясь здешней моде, мне близкой, необращения внимания на одежду. Это такой стиль, точнее — бесстилье, которое тоже есть стиль. К примеру, женщина не должна выглядеть женщиной, но приближается к мужчине, в том числе в одежде, феминизм пустил в быт очень глубокие корни: ты как глава семьи («и два моих мужичка», писала Юнна мне как-то о сыне и муже) сошла бы здесь за американку. Надо сделать две сноски. Во-первых, это иногда переходит в нарочитость (дыры, заплаты), во-вторых, речь идет исключительно об интеллигенции, студенчестве и так далее. Резко выделяются барочной пышностью одежд пуэрториканцы и советские евреи, но на фоне американской простоты это выглядит старомодно и безвкусно…

Наверное, ты права о некоторых моих упущениях, о некоторых прозаических провалах в моем организме. Лично мне сейчас вообще кажется, что я много не понимал и во многом ошибался. Я написал две книги («Три еврея» и «Не плачь обо мне…», напечатана в израильском журнале «22»), одна из которых совсем хороша, а другая просто хороша, и попытался, живя в Москве, написать третью, но единственно успел протокольно записать — как стенограмму — то, что было со мной и вокруг, присочиняя небылицы и давая фальшивую тенденцию тому, что видел, потому что последние месяцы в Москве — чересчур экзальтированные. Я многое пропустил в тебе не потому, что мы поздно познакомились, а потому, теперь я это знаю положительно, что был тогда во мне перевес действия над рефлексией, страсти над равнодушием, а страсть разрушительна и несправедлива (редко справедлива).

Ты зоопарк любишь? Не здешний, где звери на свободе, а посетитель в клетке. Но обычные, прежние, традиционные — зверь в клетке, посетитель на свободе. Так вот, представь себе два описания зоопарка — одно зрителем, другое обезьяной из клетки. Описания эти будут разные, и трудно сказать, кто из этих свидетелей более прав. И упреки их взаимные тоже понятны. Пока мы имеем статичный образ, но мы его доразовьем до басенного, хотя и не любитель сего жанра, уберем вялого посетителя, а обезьяну удвоим и обеих усадим за письменный стол: пусть будут писатели.

И вот обезьяна А. пишет гневные воспоминания о своей жизни в неволе и свой жизненный опыт превращает в профессию. Обезьяна Б., то ли страдая беспамятностью, то ли стремясь к объективности, рассматривает свой опыт как одну из сторон действительности, дополняя ее тем, что видно ей в новом опыте. Да, надо добавить, что большинство обезьян поступает как обезьяна А., что, кстати, тоже толкает обезьяну Б. на оригинальность, а обезьяну А. — на остракизм. Я не знаю, какую мораль к этому сюжету прибавил бы Крылов, а какую — Эзоп. Кстати, мой переводчик, который орудует сразу в трех языках (третий — французский), рассказывал мне о феномене перевода Крылова на французский: получился чистый Лафонтен.