Читать книгу "Дом и остров, или Инструмент языка - Евгений Водолазкин"

На Ваш взгляд, чем люди Средних веков отличались от современного человека — в самом главном?

Другим ощущением времени. Дело не только в том, что люди Средневековья быстрее нас взрослели, меньше жили, что день их был менее насыщен событиями и счет минут был им не нужен. Важно, что время их всегда было разомкнуто взглядом sub specie aeternitatis, с точки зрения вечности. Такой взгляд я бы посоветовал иметь писателю. Хороший писатель всегда должен быть немножко не здесь.

Ваша книга «Лавр» заканчивается вечным вопросом: «А вы-то сами свою страну понимаете?» и вполне логичным ответом: «Сами мы ее, конечно, тоже не понимаем». А Вы свою страну понимаете? Пытаетесь понять? Ищете разгадку?

Ищу, конечно, но делаю это иначе, чем, скажем, лет еще пятнадцать назад. Тогда я пытался рассуждать в категориях истории, теперь ищу ответы на уровне персонального. С точки зрения истории трудно, например, объяснить, отчего русские бунты возникали в не самые сложные по нашим меркам годы — в 1905-м, 1917-м, а в гораздо худшие времена народ безмолвствовал. Объяснение, наверное, следует искать не в политической, а в духовной истории народа, которая в основе своей глубоко персональна. Точно так же сейчас мы удивляемся, что у нас не прививается демократия западного типа, и не обращаем внимания на то, что уровень персональной ответственности у нас гораздо ниже западного, а без личной ответственности настоящая демократия невозможна.

Почему, как Вы думаете, нашим современникам явно нравятся романы про старину — в диапазоне от Алексея Иванова до Колядиной? Вот во времена Вальтера Скотта понятен был этот феномен успеха: романтика, поиски национального самосознания, противоядие от современного буржуазного прагматизма. Но у Вас прошлое и современность шокирующе похожи друг на друга; почему же людям всё равно это кажется любопытным? Просто чтоб убедиться, что во все времена люди одинаковы?

Знаете, есть два основных типа отношения к истории. Одни ищут в прошлом то, чего нет сейчас, другие — наоборот — то, что существует и в современности. И то и другое приводит к захватывающим открытиям. В своих занятиях историей я в разное время принадлежал к обоим типам. Сейчас же я всё больше склоняюсь к мысли, что история — это не более чем сцена, которая предоставляется каждому для его неповторимой роли. Костюмы, декорации — всё это выдается каждой конкретной эпохой и от человека не зависит, как не зависит от него и игра других актеров. Единственное, за что человек отвечает, — это его собственные действия, и вот здесь-то следует проявлять предельную сосредоточенность. Иными словами: история всеобщая есть лишь фон для истории личной. Личная история для человека как индивидуальности — самая важная. Да, мой пятнадцатый век порой не очень-то отличим от века двадцать первого, но это говорит не о сходстве эпох, а о сходстве людей. О том, что в любом времени жизнь человека строится примерно по одним и тем же законам, он делает те же открытия и ошибки, любит, ненавидит, предает, раскаивается, завидует. А в каких исторических костюмах он всё это делает — не так уж и важно.

Профессор Никольский из «Соловьева и Ларионова» призывает события всемирной истории оценивать критерием не прогресса, а нравственности. Вам самому дорога эта мысль? Кто-то назовет ее утопической, неосуществимой…

…и будет совершенно неправ. Оставляю за скобками метафизическое измерение нравственности и ограничусь прагматическими соображениями. Нравственность — это регулятор отношений. Что-то вроде общественного светофора. Она поддерживает равновесие, без которого не может существовать ни одна система — будь то межличностные отношения или межгосударственные. Есть безнравственные вещи, которые на короткой дистанции кажутся выгодными. На деле же они изначально несут в себе вирус разложения, оказываются тем слабым звеном, которое губит созданную конструкцию. Ведь если эта конструкция ущемляет чьи-то интересы, ее непременно будут расшатывать.

Государственные деятели во всем мире говорят о нравственности в политике и в душе смеются над сказанным, считая это политическим фольклором. Им кажется, что они — большие ловкачи, что обладают той полнотой информации, которая позволяет им плевать на нравственную сторону дела. Да, знание их обширно, но — не глубоко. Если бы они хоть в какой-то степени знали всемирную историю (а политика — ее передний край), они, возможно, поступали бы иначе. Я много лет занимаюсь средневековыми хронографами. Для понимания современных событий я нахожу там подчас больше материала, чем в газетах.

Что нужно сделать, чтобы жизнь в стране стала чуть лучше? Что для этого делаете Вы?

Нужно, чтобы каждый занимался своим делом. В сфере моей прямой ответственности — изучении древнерусских хронографов — дела идут неплохо. Осталось подтянуть остальные сферы.

Каковы Ваши политические взгляды?

У меня их нет. По крайней мере — нет такой их совокупности, которую я всегда мог бы предъявить. Я не принимаю ни одну политическую идеологию как систему. Отдельные положения идеологий могут быть вполне симпатичными. Так их и нужно обсуждать — по отдельности, но, честное слово, не стоит ничего принимать в пакете. Ни одна идеологическая система полностью не укладывается в границах нравственности: что-нибудь обязательно выпирает. Политическая идеология — это своего рода комплексный обед. Так вроде бы и дешевле, и мороки меньше, да только обязательно подадут и то, чего не любишь. И проследят ведь, чтобы всё съел, — такая это кухня.

Считаете ли Вы, что писатель должен откликаться на происходящее вокруг?

Не знаю… Можно, наверное, и откликаться. Важно при этом не превратиться в собаку Павлова.

Сейчас, когда мы с Вами разговариваем, вовсю бурлит Майдан в Киеве, где Вы родились. Как Вы относитесь к очередной украинской революции?

Я не поклонник революции как таковой. Это не лучший способ решения общественных проблем. Несмотря на красивую фразу о том, что революции — локомотивы истории, эта самая история упорно показывает, что в какой-то момент локомотив обязательно идет не туда. Но самое печальное в этом виде транспорта то, что с него уже не соскочить. Когда оказываешься в людском потоке, начинают работать совсем другие законы, безжалостные и от тебя не зависящие. Поэтому я, как персоналист, считаю, что в такие моменты надо блюсти себя и не очень-то сливаться с массами. Хочешь сделать добро обществу — борись с бесами в себе самом, их там достаточно. А всякая попытка исправлять зло в целом, спасать мир глобально мне кажется довольно бессмысленной. Пока мы такие, какие мы есть, — каждый персонально — все общественные перестройки имеют второстепенное значение. Именно поэтому, по выражению незабвенного Виктора Степановича Черномырдина, какую бы партию мы не создавали, получается КПСС.

Когда-то я был весьма социальным человеком — выходил защищать Ленсовет в августе 1991-го. Сейчас мне это не то чтобы смешно (я с пониманием отношусь к себе тогдашнему), но с трудом представляю себе, что мог бы сейчас стоять на баррикадах. Это не страх: с возрастом я всё меньше чего-то боюсь, тут дело в ином взгляде на жизнь. С определенным опытом возникает вопрос: можешь ли ты повлиять на глобальные вещи — например, на то, что происходит в той или иной стране, в моем случае — России? Теоретически, можешь — как одна ста сорока миллионная часть населения страны. Но единственный процесс, на который ты можешь повлиять существенно, — это процесс в тебе самом.