Читать книгу "Преступление без срока давности - Феликс Разумовский"

Да, что правда, то правда. По происхождению молодой человек был подкидышем, взращен родной советской властью и воспитан на страх врагам, на радость опять-таки родной советской власти. Не так давно разменяв сороковник, он, к слову сказать, был не так уж и молод, и на этот раз в кармане его рубашки лежало удостоверение личности майора медицинских войск, специалиста по трахеям, яремным впадинам и основаниям черепов, мать их за ногу…

Из себя же Лаврентий Павлович был среднего роста, мускулисто-жилистый, и, если бы не выпуклый рубец от мочки правого уха до носа, его можно было запросто снимать в кино в качестве роковых героев-любовников. Однако верно говорят, что шрамы красят лицо мужчины, и, может быть, поэтому он и имел у пола слабого успех столь сильный.

Вот и теперь, легко шагая по питерским тротуарам, он замечал горячий интерес к своей персоне и искреннюю тягу к общению на разных уровнях. Молоденькие дурочки смотрели на него с восторгом, как видно, подготавливая почву для вечерней мастурбации, барышни постарше были совсем не прочь затеять легкий флирт, переходящий плавно в оральный секс, а дамы умудренные страстно отдавались ему взглядами, полными энтузиазма и неприкрытого желания залечь в койку.

«Не сейчас, мокрощелки, не сейчас», — думал он. После завтрака, более чем скромного, Шалаевскому зверски хотелось есть, и, поглядывая по пути на женские ноги без колготок, большей частью трупно-молочного оттенка, он направился к ресторану «Лукоморье», заведению когда-то скромно-приличному и проверенному неоднократно.

Все здесь было по-прежнему, как полгода назад, — томился у дверей прикинутый под Черномора вышибала, урчал, шастая на цепи вокруг дубового обрубка, облезлый черный кот, а подавальщицы все так же походили на русалок — улыбчивые, с бесстыдными взглядами зеленых глаз, чуть маху дашь — опустят на самое дно. Вот только почтеннейшая публика быть таковой перестала: за столами большей частью размещались дети гор, судя по манерам, лишь недавно с них спустившиеся. Заглушая звуки музыки, изливалась гортанная речь, густо клубились облака сигаретного дыма, и, пробирая до печенок, раздавался полный экспрессии, витиеватый трехэтажный мат. Казалось, что не было никогда ни Шота Руставели, ни Багратиона, ни даже Иосифа Джугашвили, черт его побери, а обретались на Кавказе только «горные козлы» — торговцы с рынка, дезертиры и бандиты мелкого пошиба, — шелупонь, одним словом.

«Ну и шушера!» Скривившись, как от кислого, Шалаевский глянул по сторонам и, заметив мэтра, изнывавшего от невозможности набраться, дружески улыбнулся ему:

— Здравствуйте, уважаемый. Не найдется у вас для хорошего человека плацкарты подальше от козлов черножопых? — Он кивнул на усатого молодца, громко переживавшего вслух о чем-то важном: «Я маму твою, я папу твою, я каждый пуговицу твою…»

— Для хорошего, говорите, человека? — Метрдотель окинул цепким взглядом крепкую фигуру Лаврентия Павловича, оценил шрам на его лице и, тяжело вздохнув, поманил к столику, за которым размещался мужчина в годах с молоденькой белобрысой девицей. — Пардон, не возражаете против компании?

Дождавшись согласного кивка, он тяжело придвинул третий стул, крякнул и, обнадежив:

— Сейчас пришлю официанта, — степенно двинулся в недра ресторации.

— В тесноте, да не в обиде. — Пожилой россиянин был бородат и говорил раскатисто, басом, по примеру аборигенов Ивановской области налегая на "о". — Располагайтесь, места хватит.

— Спасибо, отец. — Лаврентий Павлович покосился на появившегося как из-под земли халдея и в соответствии с меню скомандовал от всей своей изголодавшейся души — по полной программе.

— А ты не томись, откушай с нами, пока принесут-то. — Едва официант отчалил, как бородач ловко плесканул Шалаевскому водочки, шмякнул розовый кус буженины и, хитро подмигнув, поднял рюмашку. — А то получается не по-русски: одни едят, другие глядят. Ну, чем Бог послал от Щедрот своих — за знакомство.

Делать нечего, Лаврентий Павлович чокнулся и, чтобы не обидеть сотрапезника, выпил до дна, а тот без передышки налил еще по одной и, махом опрокинув огненную жидкость в горло, возвестил:

— Внимайте мне, чада, потому как аз есмь поп…

В общем, познакомились. Бородатый россиянин был отцом Никодимом из Елоховского прихода, что в трехстах верстах от Иванова, а в Питер принесла его нелегкая — неразумную дщерь Катерину с треском поперли из института, и теперь предстояло эвакуировать ее из обители греха, суть града окаянного, на историческую родину.

— Соблазны вокруг бесовские, дьявол одолевает. — Поп чокнулся с Шалаевским по третьей и, приняв единым духом, потащил из сложного гарнира огурчик. — Благочестия былого не осталось в душах людских. Всюду скверна адская — в тверди, в воздухе, в воде. А уж хлеб наш насущный, прости Господи, вообще суть искушение Антихристово. — Он с отвращением посмотрел на котлету по-киевски, однако ж, не побрезговав, принялся жевать. — Вкушаем непотребство премерзкое.

Приговорили водочку, взялись за заказанный Шалаевским коньяк, и отец Никодим, рассуждая о былых временах, пустил по бороде слезу.

— Раньше ведь как — была пища легкая и прочная. Жили в основном на грибах, молоке и огородине, но, чтобы работать исправно, непременно ели прочное — щи с хорошей, жирной солониной, кашу гречневую с топленым маслом, хлеб добрый из свежей муки. После такой пищи сразу на пойло бросало, здоровый мужик чуть не полведра кваса выпивал. Так ведь и работали-то как, чай, не покупали зерно в Канаде, своего хватало в избытке, и дел благих было во множестве, а ныне народ погряз в грехе…

— Пойдем, дорогая, потанцуем. — Улыбаясь золотозубо, блудный сын Азербайджана перебил его и положил поповне на плечо волосатую руку с украшенными траурной каймой ногтями. — Слушай, не надоело тебе слушать этого заплесневевшего, а?

Он был уже изрядно навеселе, носил отличные кроссовки фирмы «Адидас», правда без носков, и источал замысловатую смесь запахов, в которой доминировала вонь чесночной составляющей.

— Она не танцует. — Больше всего на свете Шалаевский не любил холодных женщин, теплой водки и хамства, а потому улыбнулся и с хрустом травмировал танцору кисть. — Месячные у нее. Еще раз сунешься, и у тебя начнутся.

— Сука! — Тот на мгновение прижал подраненную руку к животу, но тут же дернул из кармана нож-прыгунок и, зверски оскалившись, выщелкнул лезвие. — Порежу, маму твою.

Шуточки закончились, пять дюймов острой стали не игрушка, и, уклонившись от удара, майор стремительно засунул вилку в небритую скулу джигита, да и оставил там — пусть торчит, нагоняет жути, может, больше никто не сунется. Нет, не помогло, из-за соседнего стола ломанулись усатые личности и с грозным ревом кинулись на выручку кунаку, который был совсем никакой — потерявшийся, исходящий животным криком от ужаса и боли. И началось.

— Давай, преподобный, двигай! — Основанием стопы Шалаевский двинул в пах высокому красавцу, замахнувшемуся графином, увернулся от ножа и, выплеснув коньяк нападающему в рожу, следом всадил тонкий край рюмки. — Никодим, мать твою, уноси ноги.