Читать книгу "Гоп-стоп, битте! - Георгий Хлусевич"

— Сделала аборт?

— Выкидыш.

Поцеловал впадинку живота. Взглянул снизу.

— Без осложнений?

— Без.

— Значит, можно?

— Значит…

…

Стекали слезы на подушку.

Что случилось? Он сделал что-то не так? Все было как раньше. Ему ли не знать приметы последнего содрогания у возлюбленной своей?

Прилег рядом. Отнял от щеки влажную ладонь. Прижал к губам. Так не плачут от радости, так плачут от горя. Что сказать? Как успокоить? Никак. Она же сказала однажды: «Слова ничего не значат. Значат действия». Она тогда еще мамину песню пропела: «О любви не говори, о ней все сказано…»

А о чем еще говорить, кроме как о любви?

— А помнишь, как я пил из тебя шампанское?

— Не помнишь.

— Не пугай меня, Люба, Любочка, любовь моя. Все будет хорошо. Поверь мне.

— Не будет. Раздвинь шторы. Посмотри на меня.

Заныло в груди от нехорошего предчувствия.

Она лежала на животе в лучах утреннего солнца, и там, где гибкая спина облагораживается воздушным началом идеальных по форме полушарий, у нее не было родимого пятна.

Он не спросил, где Люба. Не успел. Вернее, не так: он спросил мысленно, не спросил, а закричал молча, а она рассказала.

…В районе, на ярмарке. Возила вещи на продажу. Там с руками хватают. Выгодно… Торчал кусок железного уголка. Из земли. Прямо на входе. Все спотыкались, и ничего, а Люба упала, и отошли воды. В районной больнице ребенка кусками извлекали… Девочка… Всю ночь мерзла. Дали еще одно одеяло. Воскресенье. Гинеколог только в понедельник пришел. А она уже умерла. От кровотечения. Два часа доктора не дождалась. Всего два часа. Обидно… Похоронили в деревне. Народу много было… Пока крест деревянный. Памятник сейчас нельзя. Пусть земля осядет… А двойняшкам нельзя поодиночке умирать — это же моя половинка умерла. Так что меня теперь в два раза меньше… А князь Мышкин все названивает. Утешает. К себе зовет. А тебе он не звонил? Странно. Набери мне ванну, пожалуйста. Наревела глаза. Опухнут.

…

Хлестала вода из обоих кранов. Прокладка в горячем была с дефектом и примешивала к шуму извергающейся воды звук, похожий на «и».

И-и-и… и-и-и…

Сел на пол. Обхватил голову руками. Заскулил тихонько в унисон.

— И-и-и… или сердце разорвется на кусо-о-о-чки… и-и-и.

…

Застучала в дверь.

— Ты что там, плачешь, что ли? Открой сейчас же. И не смей реветь. Сам же говорил, что у нас один набор генов, вкус, запах и прочее. Говорил или нет?

Он открыл дверь.

— Говорил или нет?

— Хочешь выпить?

— Хочу. Только у меня хлеба нет. Забыла купить.

— У меня есть галеты, копченые колбаски «мини кабаносси» и самый мягкий в мире коньяк. Арманьяк называется. Французский.

…

Они сидели на кухне и пили янтарный французский коньяк.

— Ты дурачок! Ты сам не понимаешь, как тебе повезло. Мы же одинаковые. Одна в двух экземплярах. Забудь, что Люба умерла. Забудь, и все. Представь себе, что Люба живая, а Люда умерла. И все. Представил?

— Представил.

— Ну вот и хорошо. — И завыла в голос, забилась, как в падучей.

Взял на руки, поцеловал в слезы, прижал к груди и отнес в ванну.

Пощупал воду — не горячо ли? Опустил бережно, раздвинув телом душистую пену.

— Я хочу с тобой. Залезай тоже.

Он разделся.

Места для двоих было мало — только валетом.

Просунул ноги между ее скользких от шампуня бедер и погрузился.

Сползал низом по эмалевой кривизне дна. Неотвратимо. Он не виноват — это дно. Благодатная кривизна. Все ближе, ближе…

…

Она лежала на его плече. Все как с Любой. Одна буква в имени — вот и вся разница. А может, права эта девочка? Нет, не права. С той, что умерла, ушла в небытие, — частичка совместно прожитой жизни. Безвозвратно. Лучшая частица жизни. Неповторимая.

— Завтра съездим на кладбище в деревню. А к тете Вассе не поедем. Ее же поймали на проходной с мясом на животе. Уволили. И теперь она в унынии. Гостей кормить нечем, а без хорошего стола — нет хорошего настроения.

— А мы сами купим. Наберем всякой вкуснятины и придем. Замечательная женщина. И князь Мышкин от нее в полном восторге. Любит.

— Князь Мышкин любит меня. Потому тебе и не позвонил, когда Люба умерла. Знал, что ты приедешь и все случится так, как случилось. Он же умный.

— Не то слово. А ты не знаешь, что означает аббревиатура ВКК?

— Врачебно-консультационная комиссия. А почему ты спрашиваешь?

— Мы с Любой ходили становиться на учет к акушеру-гинекологу. Пока она была на приеме, я гулял по коридору и на двери кабинета ВКК прочел рекомендацию тем, кого направляют на стационарное лечение. «Больной, направленный на стационарное лечение, должен взять с собой ложку, кружку, халат, тапочки, постельное белье, две тетрадки для оформления истории болезни, ручку и две лампочки».

— А лампочки-то зачем?

— Вот и я думаю, зачем. Если не веришь, сходи, прочитай сама. Больница рядом.

— А почему вспомнил?

— Глупость, конечно, но я представил себе умирающую от кровотечения Любу и какую-нибудь дрянь в белом халате у постели: «А лампочки вы захватили с собой? Почему нет лампочек? Без лампочек к нам нельзя». Verdammt noch mal — проклятье!

Ударил себя по щеке. Со всей силы. Раз, другой, третий. Скрипел зубами и бил, пока она не ухитрилась поймать его руку.

Затих. Задремал. Сказалась бессонная ночь. Она уснула крепче его, но когда он попытался встать — открыла глаза.

— Спи, девочка, спи. Я за хлебом сбегаю.

Оделся. Пошел на кухню. Плеснул в рюмашку. Но не выпил. Смотрел в стену. Думал. Вгляделся в большой красочный календарь. По синему полю — месяцы с красными числами праздничных дней. Год — крупными белыми цифрами в кружеве заиндевевших веток. Красиво. Скотч по углам листка прилип к инею. Как примерз.

Сорвал. Написал на белом глянце обратной стороны: «Милая, добрая, славная, теплая девочка! Реснички, как опахало! Я не знаю, как правильно поступить. Но чувствую, как не надо. Прости и не ругай за трусливый побег. Не хочу видеть Любочку под крестом. Тяжело. Хочу запомнить ее живую в твоем лице. Я все обдумаю и позвоню».

Освободил место для листка. Сверху — деньги на памятник. Придавил банкноты полной рюмкой и вышел, тихонько закрыв за собою дверь.

…

Успел на дневной рейс до Москвы. А оттуда — до Франкфурта-на-Майне.