Читать книгу "Обреченный мост - Вячеслав Демченко"

Схожести, конечно, было немного. Ещё бы, на крошечных фото — браво ошарашенные физиономии потомственного пушечного мяса первой призывной свежести. А тут, сейчас, в натуре — это же мясо уже и протухло, и посинело от многочисленных прожарок и заморозки. Всё-таки четвёртый год адской военной кухни скоро грянет.

Но сходство всё-таки есть. Вот этот вот, если б не молдавское имечко «рядовой Дину Брэтиану», то вряд ли бы когда решился к немцам сбежать — вылитый еврей, тут уж никакой фотографией не растиражируешь. А вот этот… «аристократ» — как назвал про себя капитан-лейтенант, — сержант «Валентин Одоевский»…

Керчь, ул. Сталина. Полевая комендатура «FK 676 Kertsch»

Ещё дольше и с ещё большим недоверием всматривался в карточки красноармейских книжек и в лица перебежчиков полицай-комиссар Керчи оберстлейтнант Эрих Мёльде. Хоть синюшные поначалу лица «утопленников» теперь оттаяли от жарко натопленной голландки и на фотографии походили ещё больше, но у полицай-комиссара были свои основания к недоверию.

Впрочем, насколько можно считать основанием невнятное, с одной стороны, но и неотвязное — с другой, чувство: «Где-то я эти рожи уже видел…»

Хмуро поглядывал оберстлейтнант по-пиратски одиноким глазом на перебежчиков. Другой его глаз был залеплен чёрным кружком повязки — с недавних пор вошедшее в моду украшение в III Рейхе. Слишком уж много окривело носителей чёрных мундиров и чёрных плащей, а с ними такой пиратский аксессуар весьма гармонировал, как раз под чёрный лакированный козырёк. Из-под козырька вихрилась белобрысая чёлка и чёрный глухой «монокль», в котором отражалась парочка военнопленных в покоробленных рыжих шинелях. И сколь ни были верноподданные их морды…

«Нет, в каких-то компрометирующих обстоятельствах видел я этих… Брэтиану и Одоевского», — бросил потёртые краснокожие книжицы на бюрократический стол Эрих. И поэтому не стал торопиться отправлять военнопленных на проверку в отдел 1С 17-й армии.

Впрочем, имел право не отправлять.

Если пленные не были носителями особо ценной информации, а также не вызывали особенных подозрений — можно всё делать самим. Проверка, вернее, установка личных данных, входила и в функции «Geheime Feldpolizei», каковой комендатурой и командовал оберстлейтнант Мёльде.

— В подвал, пока что, — бросил Эрих через погон часовому.

«Может, припомнится как-то само собой или по поводу…» Всё равно никаких особенно ценных сведений, таких из-за которых непременно следовало бы волочь их в контрразведку 17-й армии, перебежчики не сообщили. Номера своих частей? — так в контрразведке Альмендигера их и без того знали до ротно-полковых подробностей, а то что русских войск на Таманском берегу, как выразился рядовой Дину Брэтиану: «До хрена!» — это знает даже его секретарша, хоть и пошла на войну только, чтоб выйти замуж… и нельзя сказать, чтоб неудачно: уже трижды овдовела.

Камеры вполне достаточно для того, чтобы «пока что» подержать перебежчиков. До выяснения их дальнейшей судьбы, или прояснения памяти полицай-комиссара.

Странное дело, в подвалах «Feldkommandantur 676 Kertsch» до сих пор царил дух Дома пионеров. По недосмотру новых хозяев или местного истопника из числа «Хиви», по углам камер до сих пор пылилась дровяными завалами пожелтелая наглядная агитация красногалстучного детства. Сосланная от старости или идеологической невыдержанности на свалку истории, она всё равно до сих пор должна была укреплять заключённых в духе благодарности к товарищу Сталину за вот такие фанерные аэропланы и знания ядовитых грибов. А может, даже способствовать нахождению товарищей по подполью, согласно «плану пионерской цепочки».

— Послушайте, Саша, а вы обещали «твёрдо стоять за дело Ленина тире…»? — спросил «рядовой Брэтиану» «сержанта Одоевского», рассматривая схему того, как должна была некая звеньевая Тоня Иванова собирать своих пионеров по тревоге.

Разговаривать они, вдвоём в камере, могли вполне свободно.

С тех пор как мирное население Керчи было выселено, разогнано, а в немалой степени и уничтожено, камеры центральной комендатуры заселялись не так часто — некого уже было «тащить и не пущать». Гораздо населённее была даже немецкая гауптвахта, «предбанник» которой гудел чуть далее по сумрачному коридору гортанными голосами.

— Обещал, — ответил наконец капитан Новик, сидевший посреди классической камеры на одиноком столбике. Этакий акт милосердия: при запрете сидеть можно хоть задом привалиться. — Прошу заметить, «перед лицом своих товарищей», — задумчиво продолжил он, явно думая о чём-то ином.

— Так что ж вы, извиняюсь, расселись перед делом Ленина-Сталина, а не стоите за него, как положено? — с прокурорской укоризной нахмурился Войткевич, заложив руки за спину.

— Жду… — по-прежнему лаконично, будто отмахнувшись, ответил Новик.

— А вдруг он не придёт? — уже серьёзно и не столько капитана, сколько себя самого спросил Яков.

Но он пришёл-таки.

Правда, сначала он заявился непосредственно к полицай-комиссару Э. Мёльде, и это был сколь рискованный, столь и изысканный психологический ход.

Сначала музейный смотритель и по совместительству немецкий староста «Колонки» доктор исторических наук М.Ф. Бурцев сунул свою извечно всклокоченную, то бишь, хрестоматийно-профессорскую головёнку в двери бывшего методического кабинета.

— Опять попрошайничать пришли, — с ходу и без особых церемоний приветствовал его Эрих, едва оторвав взгляд от текущих бумаг. — Надоели, ей-богу! Своих дел…

В том и состояла особая изысканность, чтобы не сказать извращённость замысла, что уж кто-кто, а оберстлейтнант Мёльде был «покровителем муз» в последнюю очередь. И не будь специального, чтобы не сказать, пристрастного внимания Берлина к Керченскому археологическому музею, то он бы без зазрения совести разместил в редкостно уцелевшем здании что-нибудь более полезное Рейху. Госпиталь, например, или офицерский клуб, где античные статуи смотрелись бы куда уместнее. Но Берлин, Берлин…

И в этот раз этот, то ли музеефицированный, то ли мумифицированный старикашка с лёгкостью парировал на нечистом, но вполне вразумительном немецком:

— Я, знаете ли, тоже не в восторге от своей сегодняшней деятельности.

И в ответ на изумлённый и теперь уже пристальный взгляд полицай-комиссара, добил, как таракана припечатал гербовой печатью:

— Но комиссия Геринга поторапливает с эвакуацией ценностей.

— Ну, так и поторапливайтесь, — понимающе хмыкнул Эрих. — И рекомендую делать это с радостью, а то я начну думать, что вы тянете резину в надежде на приход русских.

— Что, согласитесь, тоже не слишком веселенькая перспектива, — музейной крысой шмыгнул старикашка в кабинет. — В моём-то положении.

— С вас станется, — проворчал оберстлейтнант. — С вашим русским патриотизмом.

Он с чуть большим любопытством посмотрел, как с привычным достоинством, но всё же зажато как-то, профессор Бурцев мостится на краешке стула и пытается забросить ногу за ногу в подстреленных штанинах.