Читать книгу "Манипуляция сознанием. Век XXI - Сергей Кара-Мурза"

Выше говорилось о «западном» страхе смерти. Русский человек, не утративдшй исторической памяти, знает, что ничего подобного на Руси не было, несмотря на страшные войны и бедствия. Смерть и проблема спасения души занимали большое место в мыслях и чувствах православного человека, но философия смерти была окрашена лирическим чувством, любовью к земле, оставляемым близким и к тем, кто ушел раньше. В первом томе труда В. Даля «Пословицы русского народа» смерти посвящен самый большой раздел. Но нет в нем ни одной пословицы, отражающей экзистенциальный страх.

Само событие встречи со Смертью представлено пословицами как дело давно продуманное и не представляющее катастрофы. В смерти человек не только не одинок, он особенно чувствует поддержку братства: «Кабы до нас люди не мерли, и мы бы на тот свет дороги не нашли», «Люди мрут, нам дорогу трут; передний заднему – мост на погост». Даже в прощанье видна теплота: «Помрешь, так прощай, белый свет – и наша деревня!». И. Хейзинга в главе о европейском восприятии смерти в позднее Средневековье подчеркивает, что в нем совершенно отсутствуют лирические мотивы и теплые нотки – лишь высокий и чистый ужас.

Против страха вечных мук грешного человека выступили все виднейшие русские религиозные философы начала XX века. В. В. Розанов говорил о всепрощении на небесах рода людского. Близок к нему был Н. А. Бердяев, высказавший мысль, что ад придуман «утонченными садистами». Н. Ф. Федоров считал нелепостью, что «одни (грешники) осуждаются на вечные муки, а другие (праведники) – на вечное созерцание этих мук».

Конечно, со строго богословской точки зрения русские православные философы, видимо, были на грани ереси, но они выражали архетипы национальной культуры. Н. Ф. Федоров ставил даже вопрос о принципиальной возможности через соборность избежать Страшного суда. Н. А. Бердяев писал об этой мысли Н. Ф. Федорова: «Апокалиптические пророчества условны, а не фатальны, и человечество, вступив на путь христианского «общего дела», может избежать разрушения мира, Страшного суда и вечного осуждения. Н. Федоров проникнут пафосом всеобщего спасения и в этом стоит много выше мстительных христиан, видящих в этой мстительности свою ортодоксальность».

Научная картина мира пришла в Россию, не потрясенную Реформацией и буржуазной революцией. Она воспринималась с трудом, но страха не вызвала. В политической сфере в России жестокие правители, от Ивана Грозного до Сталина, внушали людям страх вполне разумный, реалистичный. Страх эпохи сталинизма, о котором поведали в перестройку либеральные интеллигенты, есть, по всем признакам, именно «западный» страх. Недаром многие считали все эти выступления чистой «идеологией». Видимо, простые люди ошибались – страх элиты был настоящим, но он был чужим для тех, кого не овеял «западный» дух.

Не успел возникнуть в России и «внутренний» страх перед буржуазной моралью и перед возможной потерей буржуазного статуса, не нагнетали страха и перед ядерным апокалипсисом. Когда после аварии на Чернобыльской АЭС из городка было срочно эвакуировано население, перед милицией встала немыслимая для Запада проблема: жители, тайными тропами обходя заслоны, повадились возвращаться в покинутые жилища за вещами. А потом и жулики потянулись – стянуть, что плохо лежит. В зараженную зону!

Можно принять как общий вывод: вплоть до последнего времени в культуре России не играл существенной роли экзистенциальный страх – страх перед самим существованием человека, страх как важная сторона самой его жизни. Православие и выросшая на его почве культура делали акцент на любви. И это уже само по себе не оставляло места для экзистенциального страха: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви» (Первое послание Иоанна, 4, 18).

Однако в той части граждан, которые в наибольшей степени были проникнуты рациональным способом мышления и западническими иллюзиями, удалось раскачать невротический страх. Речь идет не о том разумном страхе перед реальными опасностями, который необходим, чтобы жить в меняющемся, полном неопределенностей мире. Речь идет о страхе внушенном, бредовом, основания которого сам человек не может объяснить. В него запустили идею-вирус, идею-матрицу, а он уже сам вырастил монстра, который лишил его способности соображать. Так, значительная часть интеллигенции проголосовала в 1996 г. за Ельцина. Социологи, изучавшие мотивы этого выбора, пришли к выводу: в нем доминировал страх – перед Зюгановым!

Этот страх не мог быть подтвержден никакими разумными доводами, и этих доводов в разговорах получить было невозможно. Более того, когда удавалось собеседника настроить на рассудительность, на уважение к законам логики, он соглашался, что никакой видимой связи между сталинскими репрессиями и КПРФ не только нет, а более того, именно среди коммунистов сильнее всего иммунитет к репрессиям. Если где-то и гнездится соблазн репрессий, то именно среди харизматических политиков-популистов. Тем не менее предвыборная стратегия, основанная на страхе, оказалась успешной.

Мы видели и другие проявления невротического, иррационального страха. В августе 1991 г. М. Леонтьев писал в «Независимой газете»: «Никогда ни в одном государстве мира военный переворот не означал такой физически ощутимой угрозы жизни для десятков тысяч предпринимателей. И никогда демократия не получала столь единодушной поддержки от бизнеса». Тут мы видим отщепление от народа некоторой группы по важному культурному признаку: она стала подвержена «западному» страху. Значит, подвержена новым, непривычным для нас методам манипуляции поведением.

И это уже опасно. Как писал в получившем тогда известность «Дневнике» один из защитников «Белого дома» журналист С. Хабиров, «по сути мы – участники пока еще тихой гражданской войны: две группы граждан – готовы стрелять друг в друга. Во всяком случае, люди, охраняющие «Белый дом», вполне способны это делать…» Военные, как известно, стрелять ни в кого не собирались, психологически к этому совершенно не были готовы, да и приказы это строго-настрого запрещали. А сторонники Ельцина, оказывается, были «вполне способны это делать». Это – эффект деформации сознания.

В целом культивирование страха было важной составной частью всей идеологической программы. Для этого были использованы все возможные темы: репрессий 1937 года, голода, дефицита, технологических катастроф, преступности, СПИДа, экологических опасностей, межнациональных войн и полицейского насилия. При этом в каждой теме образы страха накачивались в массовое сознание средствами государственной машины пропаганды, а потом и «независимого» телевидения. Оно непрерывно показывало ужасные сцены разгрома Бендер, а потом бомбардировок Грозного, избиения демонстраций и, наконец, расстрела Верховного Совета РСФСР, заснятого как спектакль заранее установленными камерами.

Конечно, нагнетанию страхов в разных слоях российского общества способствует сама жизнь. Западные эксперты используют как количественный показатель нарастания страха рост числа телохранителей. По этому показателю можно говорить уже о шизофреническом страхе: в советское время всего около трех десятков человек в Москве имели личную охрану. Сейчас крупные коммерческие структуры тратят на охрану около трети своих прибылей. Тем не менее в конце 1996 г. примерно половина всех бизнесменов в России находилась в постоянной тревоге за свою жизнь и жизнь своих близких.