Читать книгу "Зажмурься покрепче - Джон Вердон"

— Ладно. С одним условием: нигде не должно прозвучать, что ты работаешь со мной. Официально ты имеешь дело с заказчицей, совершенно независимо от меня, и не имеешь права прикрываться авторитетом прокуратуры. Ты частное лицо, Дэвид Гурни, работаешь по собственной инициативе, и точка. В таком случае я буду рад выслушивать любые твои комментарии по делу. Поверь, я тебя исключительно ценю за твой опыт работы в департаменте и вклад в расследование по делу Меллери, так что здесь никакого неуважения. Просто важно, чтобы наше сотрудничество было строго неофициальным. Вопросы будут?

Клайн был невероятно предсказуем: использовать всех, кого только можно, на полную катушку при условии, что собственная задница прикрыта со всех сторон. Гурни улыбнулся.

— У меня только один вопрос, Шеридан. Как бы мне связаться с Ребеккой Холденфилд?

Клайн заметно напрягся.

— Зачем она тебе?

— Мне кажется, я начинаю представлять себе портрет убийцы. Пока никакой конкретики, конечно, но у Ребекки подходящая специализация, чтобы помочь мне прояснить, в правильном ли направлении я мыслю.

— Ты почему-то говоришь «убийца», будто избегаешь называть его по имени.

— Вы про Флореса?

— Про кого же еще?

— Во-первых, мы не знаем наверняка, что, когда Джиллиан зашла в домик, он был там один. Так что не факт, что убийца именно он. Мы даже не знаем, был ли он вообще в домике на тот момент. Может, ее там ждал кто-то другой? Я понимаю, это звучит маловероятно, но я к тому, что доказательств у нас нет, а полагаться на гипотезы и домыслы надо осторожно. А во-вторых, меня смущает само имя. Если наш сказочный садовник-золушка действительно умный, расчетливый и талантливый убийца, то Гектор Флорес — практически наверняка псевдоним.

— У меня ощущение, что я на чертовой карусели. Стоит решить, что хоть один факт мы знаем наверняка, как он вылетает из-под носа и сменяется другим.

— Карусель — это еще неплохо. Лично у меня ощущение, что меня засасывает в сточную трубу.

— И ты хочешь, чтобы Бекку засосало за компанию?

Гурни решил не реагировать на грязный намек, явно сквозивший в голосе прокурора.

— Я хочу, чтобы она помогла мне придерживаться реальности и обозначила какие-то границы персонажа, которого я намерен поймать.

Возможно, сработала решительность, прозвучавшая в последних словах, или Клайн просто вспомнил о проценте раскрытых дел с участием Гурни, но голос его изменился.

— Я скажу ей, чтобы перезвонила тебе.

Час спустя Гурни сидел перед своим компьютером и всматривался в холодные глаза Питера Пиггота, чья история казалась ему похожей на дело Перри, а характер — похожим на предполагаемого героя пьесы Валлори. Правда, Гурни сам не до конца понимал, что его подтолкнуло открыть портрет Пиггота — психологическое сходство с убийцей или баснословные деньги, которые теперь сулил этот портрет.

Сто тысяч долларов — вот за это? Мир современного искусства определенно непостижим. Сто тысяч — за фото Питера Пиггота. Цена звучала так же странно, как и аллитерация. Нужно было поговорить с Соней, и он решил, что позвонит ей с утра, но сейчас стоило сосредоточиться не на стоимости портрета, а на характере смотревшего с экрана убийцы.

В пятнадцать лет Пиггот убил своего отца, чтобы устранить препятствие в своих откровенно нездоровых отношениях с матерью, с которой в итоге родил двоих дочерей. Когда ему исполнилось тридцать, он убил и мать — чтобы устранить препятствие в столь же нездоровых отношениях с дочерьми, которым на тот момент было тринадцать и четырнадцать.

На взгляд обывателя, Пиггот ничем не отличался от «нормальных» людей. Но Гурни упрямо казалось, что его глаза выдавали что-то важное. Их чернота выглядела почти бездонной. Пиггот полагал, что любые свои желания необходимо поощрять, и считал мир площадкой для их исполнения. Стоит ли говорить, что он оправдывал любые средства, которых это требовало, и нисколько не думал ни о ком, кроме себя. Таким ли Эштон представлял себе идеального психопата с безупречно выстроенными границами?

Сейчас, разглядывая неподвижную радужку на фотографии, Гурни был практически уверен, что Пигготом двигала маниакальная потребность контролировать все, что происходит вокруг. Его представления о порядке были неоспоримы, и любые поступки для воцарения этого порядка — непогрешимы. Гурни решил, что нужно попробовать подчеркнуть именно эту одержимость на фотографии — проявить потайного тирана за невыразительными чертами. Выманить дьявола из-под маски посредственности.

Интересно, не это ли будоражило воображение загадочного коллекционера Йикинстила? Тайное зло за явной безобидностью? Не этот ли контраст казался ему настоящей ценностью?

Портрет убийцы, разумеется, всегда значительно отличался от живого человека. На экране был лишь отпечаток образа чудовища, изрядно обусловленный безобидностью формата. Змей, лишенный яда. Парализованный, заламинированный черт.

Гурни скрестил руки на груди, откинулся в кресле и погрузился в раздумья, обратив взгляд в окно. Когда его взгляд сфокусировался на ярко-алом закате, ему показалось, что по небесной бирюзе размазана кровь. И тут же вспомнил, откуда взялась ассоциация. Южный Бронкс, спальня с бирюзовыми обоями. Жертва перестрелки, которая медленно сползла по стене на пол и оставила там жутковатый развод. Это было его первое расследование. Двадцать четыре года назад.

Вокруг жужжали мухи. Был август. Тело лежало на полу целую неделю.

Глава 39

Реальность и нереальность

Двадцать четыре года он имел дело с кровью и смертью. Целая половина жизни. И даже сейчас, в отставке… Что там сказала Мадлен, когда он расследовал дело Меллери? Что смерть для него более естественная стихия, чем жизнь?

Он, конечно, с ней тогда спорил. Говорил, что дело не в смерти, а в загадке, в желании распутать клубок, потребности, чтобы свершилось правосудие.

Она, разумеется, наградила его своим фирменным скептическим взглядом. Мадлен не верила, что истинную мотивацию можно объяснить моральным принципом, и считала апелляцию к принципам нечестным способом выйти из спора.

Когда он из этого спора все-таки вышел, он сам понял всю правду. Его почти физически тянуло решать задачи, присущие расследованию, и вычислять спрятавшихся за загадками преступников. Им двигало нечто первобытное, безусловное и мощное, и эта сила была куда мощнее той, которая заставляла его думать об удобрении аспарагуса. Только процесс расследования убийств захватывал его внимание всецело и безраздельно. И ничто другое в его жизни не могло тягаться с этой одержимостью.

Это было одновременно хорошо и плохо. Хорошо — потому что это было подлинным увлечением, а ведь столько людей живет, не зная и тени подобной страсти. Плохо — потому что эта страсть с неумолимостью морских отливов уносила его от всей остальной жизни — и от Мадлен.