Читать книгу "Сепсис - Элина Самарина"

Бережно придерживая, она дотащила бесчувственное тело и уложила на ближайшие нары.

Утерла рукавом повлажневший лоб и гневно оглядела примолкших сокамерниц.

— Кто это ее?! — Зрачки Феди свирепо вращались, как у взбесившейся от побоев лошади.

Не дождавшись от съежившихся зэчек ответа, забарабанила в дверь. Требовательно, яро, помогая ногами.

— Чего безобразите? — зло заглянула в «намордник» двери надзиратель. Увидев, что «безобразит» Федя, сразу смягчилась. — Чего там у тебя?

— Кто ее… огорчил?

— Кого это?

— «Кого-кого»! Члена моего! Бравину!

— А я, Федюшка, не знаю… А что с ней? Кто огорчил?

— Да, мать вашу за ногу! — Федя неистово шарахнула ногой по металлу двери. — Ты это у меня спрашиваешь?! Кто из вас ее обидел?

— Ты что, наших не знаешь? Мы — вот те крест! — никогда. Наверное, муж ейный. Она же на свидание с детьми и мужем была. Там крайних ищи. А наши… Вот те крест!

Гнев на надзирателей прошел, вернее — сместился на мужа Влады… «Как там его, Андрей, что ли? Вот козел! Человек на нарах из-за него парится, а он… Козел! Мало она ошпарила этого оленя! Надо было до костей, до мозга! Вообще, этих кобелей! Яйца бы им всем поотрывать, кастрировать бы их всех!»

Влада уже вышла из забытья… Она лежала на чужой «постели». Слезы стекали по бледной щеке на рассыпавшийся волос. Дисциплинированно, одна за другой, как заключенные из «черного воронка». Слезы туманили взгляд, картинка трепетала, растраивалась, расчетверялась. Но она не утирала глаз. Потому что не этими глазами она сейчас смотрела, а внутренним взором. А он не раздваивался и не растраивался. Четкий до отчаяния. Конкретный. Безжалостный! Даня… Его спина, его уходящая, какая-то виноватая спина. И спина Ника… Но не повинная, а… сердитая. И казнящая. Эти спины, родные, так сладко пахнущие спины, которые она знала в мельчайших подробностях. Спинки, которые она так любила поглаживать перед тем, как мальчики засыпали. И они так любили эти прикосновения теплой, нежной руки мамы. Мурлыкали, как котята… Они удалялись. Уходили… Уплывали от Влады. Они оставляли ее одну. В этой камере… В этом мире. В этой Вселенной! Одну!

Влада беззвучно плакала. И по привычке, оставшейся с детства, — когда была очень обижена, накручивала локон на палец… «Почему так все произошло? Почему с ней? И зачем теперь жить? Для чего?.. Для кого?.. Ой, как похолодели пальцы?.. Нет, не пальцы. Только один. Который перетянут петлей волос. Он был ледяным…» Выкрутив палец из тенет, она снова всхлипнула. Механически потирала подушечку затекшего пальца. Почему-то мысли перекинулись на чепуху: «Вспомнила, читала где-то, как японец перетянул палец ниткой, прекратил доступ крови, палец воспалился и отмер. А потом развязал нитку и пошла зараженная кровь по организму, по капиллярам, по венам, по сосудам… Потекла смертная кровь — черная, холодная, смешиваясь со здоровой, бурлящей, живой… И подавила эту, живую. Заразила ее. И не стало человека. Вот так и та женщина… как ее? Как же ее звали… А что сказала врач: «Она уже ничего не чувствует! Никаких забот, никаких проблем»… Ох, как болит сердце! Боже, как вынести эти муки! За что это мне?! За что, Господи!»

Опять зэками из «воронка» пошли слезы. Не капали, а гладко скользили по проторенной дорожке, увлажняя волос, просачиваясь на подушку. Ох, как хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этих удаляющихся родных спин! Но как закроешь ТЕ глаза? У них нет век, они даже не слезятся. Картинка неумолимо четкая и беспощадная.

В эти таинства вторгся бесцеремонный голос:

— Двенадцатая камера — на прогулку!

Зашевелились обитатели камеры, задвигались. Охая, причитая, ворча, посмеиваясь, поругиваясь…

— Пошли, Владуся, проветришься, — непривычно доброе лицо Феди склонилось над ней.

— Нет, не пойду я никуда… Не хочу, — слабо ответила Влада и закрыла лицо руками. Никого не хотела она видеть и слышать. Ей остаться бы одной… Со спинами мальчиков.

Федя сочувственно вздохнула и тоже осталась.

— Нет, ты иди. Иди, пожалуйста. Прошу тебя, иди… — молила Влада.

— Ага. Я уйду, а ты что-нибудь… Плюнь ты на него. Плюнь и разотри! У тебя еще в жизни знаешь какие будут. Пошел он…

— Прошу тебя, я хочу побыть одна…

— А ты не сделаешь… глупостей? Не натворишь?

— О чем ты? — Влада повернула заплаканное, но искренне удивленное лицо.

Федя успокоенно отошла.

Оставшись одна, Влада вновь стала прокручивать в сознании свою жизнь. Виделся ей и Алексей — почему-то смеющийся, веселый, озорной. Почему он изменился? И почему изменил?! А может, она, Влада, виновата? Но в чем?

Опять палец замельтешил в волосах — накручивал петлю, затягивал ее и отпускал… Снова затягивал, чтобы было чуточку больно, но только чуточку, потому что боли она боялась. «Никаких страданий она не чувствовала. «Страдания» были только, когда она поранила палец и он воспалился», — прозвучал в памяти голос врача. Наверное, она иронично говорила о страданиях. Ведь поранить палец — это же совсем не больно! Сколько раз Влада царапалась, кололась…

Вдруг, как озарение, блеснула чудовищная, кощунственная, богопротивная мысль, на миг заслонившая уходящие спины сыновей. Как вспышка, блеснула, оставив после себя короткий мрак. И снова засветился экран с удаляющимися Даней и Ником. Но они уже были дальше… Уже стали меньше. Уже не могла она разглядеть деталей — отогнутого воротника у Дани и отпоровшегося ременного хлястика у Ника… Вот, оторвался хлястик, а зашить некому…

Та, озарившая, мысль стала опутывать ее сознание, забирать в плен. Снова, как ошпарилась, прикоснувшись к ледяному пальцу. Влада поднялась, оглядела камеру. В самой глубине был постоянный полумрак. Туда свет не доходил. Там было темно и хорошо.

Она сосредоточенно и целеустремленно подошла к своему месту — самому удобному, единственному, где были простынь и наволочка. Все это собрала и перенесла туда, во мрак. Спешила, боялась, что закончится прогулка, вернутся сюда все… эти. Как ей хотелось быть одной. Со своей картинкой… Нет, скорее, как ей не хотелось быть!

Этот образ, казалось, навечно застыл перед ее взором. Глаза ее видели все: стены, простынь, обшарпанную стойку нар. Но эти детали расступались, отодвигались, открывая оторванный хлястик с тремя кончиками нити…

* * *

Бесился Алексей: врачи настаивали на повторной операции. Те препараты, которыми лечили его глаза, способствовали заживлению, но они же — если вовремя не вмешаться — могли привести к отслоению сетчатки. Срочно нужно было вылетать. А вопрос с Владой не решался. Вернее, решался: уже твердо обещали ее выпустить. Но процедуры затягивались. Хотя обещали твердо! Так что можно было вылететь.

Бесился и Павел. Кулиш заверил, что через пять-шесть дней Бравина будет на свободе. Но теперь — никаких контактов, никаких свиданий! Иначе можно все испортить. Он, Кулиш, тогда за последствия не ручается. Никаких контактов! Всего-то навсего пять-шесть дней. Максимум — неделя! Этими ухищрениями Кулиш создавал видимость огромных, почти неподъемных проблем, которые он должен преодолеть.