Читать книгу "Две недели в другом городе - Ирвин Шоу"

Он недоверчиво уставился на Джека.

— Не располагаете ли вы другими важными сведениями, которые могут представлять для меня интерес?

«Его жена — алкоголичка, — подумал Джек. — Это существенно. Только черта с два я скажу тебе об этом, приятель».

— Он добрый, благородный человек, — произнес Джек. — Это важно?

Керн хмыкнул.

— Вряд ли. — Он протянул руку. — Постарайтесь прийти вечером. Из окна моей квартиры открывается самый лучший вид на Рим.

Величественной походкой посла он направился в здание.

Джек поспешил отойти от посольства, боясь, что кто-нибудь еще отнимет у него время. Он многократно звонил в отель, справляясь, нет ли для него сообщения, и в конце концов в голосах телефонисток, узнававших Джека, появились ноты раздражения. Он выпил не одну чашку кофе, сидя возле «Дони» на виа Венето, хотя на улице было сыро и прохладно; Джек надеялся встретить мисс Хенкен, которую видел здесь с Вероникой, и получить от нее необходимые сведения. Но мисс Хенкен не появлялась.

Допивая десятую чашку кофе за маленьким столиком и едва не опьянев от громадной дозы кофеина, он вспомнил о докторе Гильдермейстере.

«Ежедневно в пять часов, — сказала однажды Вероника, — он посещает психоаналитика». И в другой раз, на пляже Фреджена: «Доктор Гильдермейстер. Австриец из Инсбрука. „Должен предупредить вас — у Роберта весьма неустойчивая психика“. Тоже мне, открыл Америку».

Джек вскочил на ноги и положил купюру достоинством в пять тысяч лир под тарелочку, чтобы ее не сдуло ветром. Вошел в кафе, где стояла телефонная будка, которую занимал молодой парень в кожаной куртке, переписывавший что-то из телефонного справочника в маленький замусоленный черный блокнот. Раздраженному задержкой Джеку юноша показался взломщиком, составляющим список своих будущих жертв на следующий год. Наконец парень в кожаной куртке освободил будку, и Джек раскрыл справочник на букве «Г». В Европе почти невозможно найти нужного человека с помощью справочника, но фамилия доктора, даже если он психоаналитик, должна там быть. Джек удивился, заметив, что его руки дрожат, и когда он наконец нашел Гильдермейстера, буквы потеряли четкость в полутьме кабины, и ему пришлось склониться над книгой, приблизив глаза к странице, чтобы прочитать адрес — доктор жил на виа Монте Париоли — и номер телефона.

Он начал набирать номер врача, потом остановился. Посмотрел на часы. Три пятнадцать. Ежедневно в пять часов, сказала Вероника. Поколебавшись, Джек решил подождать до пяти, чтобы сразу поговорить с Брезачем.

По дороге в отель его едва не сбил человек на «веспе»; мотоциклист дружелюбно, снисходительно улыбнулся ему, и Джек шагнул обратно на тротуар. В Париже при аналогичных обстоятельствах на Джека обрушилась бы нецензурная брань. У Италии были свои достоинства.

На стойке портье его ждало письмо от сына. Он вскрыл его, войдя в свой номер, и начал читать, стоя у распахнутого окна; солнечные лучи падали на листки с машинописным текстом.

«Отец, я только что прочитал письмо, написанное тобой в самолете; не считаю нужным из вежливости скрывать чувства, которые оно пробудило во мне.

Оно вызвало у меня отвращение.

Более того, мне ненавистен сам образ мышления, который позволяет отцу писать подобное письмо сыну».

О Господи, подумал Джек, только не сегодня! У него возникло минутное желание скомкать листки и выбросить их. Затем он заставил себя читать.

«Прежде всего о мисс Маккарти. Уверяю тебя — если мы поженимся, то навсегда. Я не нуждаюсь в советах циничного сластолюбца, погрязшего в разврате. Несмотря на то что ты практически не общался со мной, я многое о тебе знаю».

Джек горестно усмехнулся. Мать его просветила. Погрязшего в разврате. Если бы Стив знал, как я жил на самом деле. Возможно, я напишу ему правду — если я о чем-то жалею, то лишь о слишком долгом воздержании. Посмотрим, как отреагирует Пуританин на это.

«Что касается моей так называемой политической активности, — продолжал Стивен, — тут я почувствовал, что тебя крепко обработала мать, нервная, истеричная женщина; а сделал ее такой ты. Она замужем за робким, заурядным человеком, чьи рассуждения не примет всерьез и десятилетний ребенок. Твое же положение, которым ты так гордишься, заставляет меня усомниться в искренности твоих слов. Престижная должность, высокий оклад, красивая жизнь, которую ты ведешь в Париже со своей легкомысленной женой, — все это делает тебя марионеткой в руках системы. Генералы требуют более мощных бомб и новых ядерных испытаний. Ты вынужден соглашаться. Уровень радиоактивности поднимается до опасной отметки во всем мире. Ты делаешь вид, что это пропаганда коммунистов и профессиональных паникеров. Все здравомыслящие люди на планете считают, что дать атомное оружие Германии — все равно что протянуть заряженный револьвер безумцу. Ты притворяешься, будто считаешь немцев доброй, миролюбивой нацией, репутацию которой испортила кучка мерзавцев. Я так внезапно покинул Париж прошлым летом, потому что не хотел говорить тебе все это. Но сейчас ты вынудил меня написать такое письмо.

Ты рекомендуешь мне быть сдержанным. То есть таким, как ты. Твоя сдержанность куплена; ты даешь мне понять, какое вознаграждение меня ждет, если я воспользуюсь твоим советом. Так вот — если все люди будут продаваться за такую низкую плату, как ты, наша сдержанность превратит мир в руины, а человечество — в сборище калек.

Ты предупреждаешь, что власти немедленно покарают всякого, кто оказывает противодействие их политике. Этим утверждением ты хочешь заставить меня отказаться от противодействия политике, которую я считаю варварской и самоубийственной. С помощью твоих же собственных аргументов я попытаюсь убедить тебя в необходимости порвать с системой. Любой твой шаг, каким бы незначительным и безобидным он ни казался, является актом молчаливой поддержки и одобрения. Твой пост недостаточно высок для того, чтобы противостоять системе изнутри. Ты можешь только подчиняться. Если ты полагаешь, что подчиняешься разумным приказам, которые способствуют созданию мирного, здорового климата, значит, ты глупец, и я не желаю иметь с тобой ничего общего. Если ты подчиняешься из малодушия и любви к комфорту, значит, ты трус, и нам не о чем толковать. Если ты надумаешь порвать с системой, вернуться в Америку и поговорить с сыном начистоту, я буду счастлив обрести отца.

Стивен».

Листочки почтовой бумаги дрожали в руках Джека. Он чувствовал себя израненным, побитым. Вот чем это закончилось, подумал Джек, вспомнив, как он стоял над колыбелью на Двенадцатой улице и жалел о том, что у него родился ребенок.

Все кончено, сказал себе Джек; он смял письмо, бросил его в корзину для мусора и сел на край стола.

Дальнейший диалог невозможен. Пробить брешь в обнаружившейся наконец стене отчуждения и неприязни ему не под силу. Спокойные, убедительные контрдоводы, которые он мог привести, не дадут эффекта.

Он с негодованием вспомнил, как сын назвал Элен: «Твоя легкомысленная жена». Идиот, подумал он, Элен веселая, а не легкомысленная. Даже в двадцать два года человек обязан видеть разницу.