Читать книгу "Лукреция Флориани - Жорж Санд"

— Ты забываешь только об одном, Сальватор, — отвечала Лукреция, — виноват ли Кароль, или он просто глубоко несчастный человек, но я люблю и всегда буду любить его. Я готова отдать свою кровь, чтобы облегчить его горе, а ты допускаешь, что я могу разбить его сердце и таким путем обрести покой! Странный ты мне предлагаешь выход!

— Вижу, что ты и сама недалеко от него ушла! — закричал граф. — Я от тебя отступаюсь! Но только помни, что я тебе сегодня сказал: ты погибла!

— Я это хорошо знаю, — ответила Лукреция. — Прошу тебя только об одном: помирись с ним перед отъездом!

— Не проси меня об этом, сейчас я способен его убить. Лучше уж я уеду, не мешкая, так будет вернее. Прощай, Лукреция.

— Прощай, Сальватор, — прошептала она, бросаясь к нему на грудь, — быть может, мы никогда больше не увидимся!

Она залилась слезами, но удерживать его не стала.

XXIX

На следующий день после отъезда Сальватора Флориани, не дожидаясь, пока князь выйдет из своей комнаты, ушла из дома. Она села в лодку, взялась за весла и стала грести с такой силой, словно к ней вернулась молодость; вскоре она оказалась на другом берегу озера. Тут, как раз против виллы, была оливковая роща, с которой у Лукреции было связано множество воспоминаний о юности и о первой любви. Здесь пятнадцать лет тому назад она часто встречалась со своим первым возлюбленным, Меммо Раньери. Здесь она впервые призналась, что любит его, здесь она, позднее, вместе с ним обсуждала планы бегства. Здесь, наконец, она много раз пряталась от бдительного ока своего отца и от преследований Манджафоко.

После своего возвращения к родным пенатам Лукреция ни разу не приходила в эту рощицу, которую ее первый любовник, охваченный юношеским восторгом, назвал священной рощей. Она была видна из окон виллы. Вначале, после приезда, взоры Лукреции порою невзначай останавливались на этой роще, но она не желала будить в себе воспоминания о прошлом и, спохватываясь, тут же отводила глаза. С того времени, как она полюбила Кароля, она гораздо чаще поглядывала на рощу и восхищалась тем, как разрослись деревья, уже не вспоминая о Меммо и об упоении первой любви. Однако из чувства деликатности она никогда не ходила туда гулять со своим новым возлюбленным.

Выйдя из дома через несколько часов после внезапного отъезда графа Альбани и спустившись к озеру, Лукреция вовсе не собиралась в священную рощу. Она страдала, ее лихорадило, и у нее была потребность подышать свежим утренним воздухом, подвигаться и тем самым преодолеть упадок душевных сил. И только позднее безотчетное, но властное чувство побудило ее направить лодку в небольшую затененную бухту. Она оставила свое суденышко в прибрежных зарослях, сошла на берег и углубилась в таинственную сень рощи.

За пятнадцать лет оливковые деревья сильно разрослись, повсюду возвышался колючий кустарник, тропинки стали гораздо более узкими и тенистыми, чем прежде. А некоторые и вовсе исчезли, поросли кустами и травой. Девочкой Лукреция могла бы свободно бродить здесь с закрытыми глазами, а сейчас она с трудом находила дорогу. Она долго искала большое дерево, под которым ее обычно поджидал Меммо, — на его коре еще сохранились инициалы юноши, которые он тогда вырезал ножом. Буквы изрядно стерлись, и теперь их трудно было разобрать; Лукреция скорее угадывала их. Она опустилась на густую траву у подножия этого дерева и погрузилась в глубокое раздумье. Она во всех подробностях перебирала в памяти дни первой любви и сравнивала ее с последней своей любовью, но не потому, что хотела сопоставить обоих возлюбленных, о которых она не могла судить беспристрастно, а потому, что хотела понять собственное сердце, понять, долго ли оно еще может любить и страдать. И внезапно перед нею с неумолимой ясностью прошла вся история ее жизни, все ее самоотверженные порывы, грезы о счастье, горькие разочарования. Эта повесть собственной жизни испугала Лукрецию, и она с изумлением спрашивала себя, неужели она и вправду столько раз ошибалась, а поняв свои заблуждения, не сошла с ума от этого и не умерла.

В жизни таких людей, как Флориани, редко выпадают минуты, когда человек может глубоко и ясно разобраться в самом себе, в своих мыслях и переживаниях.

Люди, лишенные эгоизма и гордости, часто имеют о себе лишь весьма смутное представление. Хотя они способны на любые жертвы, но сами толком не знают, на какие именно. Они всегда переполнены любовью к ближнему, всегда озабочены тем, как помочь ему, а потому совершенно не думают о себе и плохо себя знают. Флориани, должно быть, за всю жизнь не более трех раз размышляла о собственной судьбе, старалась понять самое себя.

И, уж во всяком случае, она никогда еще так глубоко не проникала в свою душу, так строго не вопрошала себя. Она совершала это в последний раз и всю остальную жизнь безропотно мирилась с последствиями решения, которое приняла в тот торжественный день.

«Пора наконец понять, так ли сильна моя последняя любовь, как первая? — вопрошала она себя. — Да, я любила Кароля еще более пылко, но теперь это не так. Он почти так же быстро, как и Меммо, разбил все мои надежды на счастье.

Но стала ли теперь моя любовь, лишенная иллюзий, менее глубокой и менее прочной? Даже сейчас я еще испытываю к Каролю такую материнскую нежность и преданность, что не могу помыслить о разрыве с ним, и этим моя любовь к нему отличается от моей первой любви. Ведь тогда я не раз говорила себе, что, если Меммо меня обманет, я перестану его любить, теперь же я на сей счет не обольщаюсь, но понимаю, что никогда не исцелюсь от своего чувства. Правда, я долго прощала Меммо, но всякий раз отдавала себе отчет в том, что моя привязанность к нему заметно слабеет, теперь же, несмотря на все страдания, моя страстная привязанность к Каролю не убывает.

Чем это объяснить? Почему ныне я не могу оторвать от своего сердца Кароля, а прежде, когда была молода и сильна, я легче расставалась со своей любовью? Повинен ли в этом Меммо или я сама? Быть может, в том была частично его вина, но думаю, что в гораздо большей степени это была моя собственная вина.

Однако, пожалуй, сильнее всего в том была повинна молодость. В ту пору любовь неразрывно связана в нашей душе с потребностью счастья. Мне и тогда казалось, что я способна на слепую преданность, я и в самом деле приносила множество жертв; однако если моя любовь не вынесла этих слишком частых и слишком тяжелых жертв, значит, я, сама того не подозревая, была достаточно эгоистична. Но разве себялюбие — не свойство молодости? И не ее право? Да, без сомнения, ибо молодость жаждет счастья, она чувствует в себе силы искать его и полагает, что у нее достает сил его удержать. Молодость не была бы порой тревожных исканий и великих усилий, если бы человек в юности не был охвачен стремлением к грандиозным победам и жаждой неземного счастья.

Какой след оставили в моей душе несбывшиеся надежды? Горькую уверенность в том, что они не могли, да и не должны были исполниться. Эти печальные плоды опыта принято называть благоразумием! Нелегко прогнать благоразумие, когда оно уже поселилось в нас, нелегко обрести его, когда мы еще недостаточно сильны, чтобы смириться с ним, но и уж вовсе бессмысленно и бесполезно проклинать его трезвые благодеяния и суровые советы. Вот и для меня настал день, когда надлежит приветствовать тебя, безжалостное благоразумие, и безропотно принять твой приговор!